Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже - Керуак Джек - Страница 53

Guenigiou и есть.

(Старьевщик надо писать «guenillou», но не так оно выходит на 300-летнем французском, который сохранился нетронутым в Квебеке, и его по-прежнему понимают на улицах Парижа, не говоря уж о сеновалах Севера.)

Там по ступенькам этой великолепной огромной церкви La Madeleine[9] спускался величавый старый бродяга в полной бурой мантии и с седой бородой, не грек и не патриарх, просто, быть может, какой-нибудь старый член Сирийской церкви; либо так, либо сюрреалист оттягивается смеху ради? Не-е.

Первое поперву.

Алтарь в церкви Мадлен — великанский мраморный скульпт ее (Марии Магдалины), громадный, как городской квартал, и окружен ангелами и архангелами. Руки она простирает в жесте Микеланджелическом. У ангелов каплют здоровенные крылья. Все это длиной в целый городской квартал. Долгое узкое здание церкви, как мало что странное. Никаких шпилей, никакой готики, но, наверное, в стиле греческих храмов. (Вы чего на свете ради ожидали бы, или же ожидали, что я попрусь смотреть на Эйфелеву башню, сделанную из стальных ребер Баки Бакмастера[10] и озона? Ну тощища же тащиться в лифте и хандрить оттого, что забрался на четверть мили в воздух, а? Я уже так проделывал с Эмпайр-стейт-билдинг ночью в тумане с моим редактором.)

Такси привезло меня в гостиницу, которая была швейцарским пансионом, наверное, однако ночной портье оказался этруском (то же самое), а горничная на меня взъелась, потому что дверь и чемодан свои я держал на замке. Дама, управлявшая гостиницей, была недовольна, когда я ознаменовал свой первый вечер диким секс-балом с женщиной моих лет (сорока трех). Ее настоящего имени я сообщить не могу, но это одно из старейших имен во французской истории, гораздо раньше Карла Великого, а он был Пипин. (Князь Франков.) (Происхождением от Арнульфа, L’Évêque[11] Мецского.) (Вообразите, что надо сражаться с фризами, алеманнами, баварцами да еще и с маврами.) (Внук Плектруды.) В общем, старушка была дичайшей давалкой из вообразимых. Как мне вдаваться в такие туалетные подробности. Я от нее в какой-то миг прям щеками заалел. Надо было ей сказать, чтоб башку в «poizette» засунула (так по-старофранцузски туалет), но, разумеется, она была неописуемо восхитительна. Я с ней познакомился в гангстерском неурочном баре на Монпарнасе, пока гангстеров вокруг не было. Она меня покорила. Кроме того, она хочет за меня замуж, естественно, раз я великолепный даровитый сопостельник и приятный парень. Я ей дал $120, сыну на образование, либо на какую-то новостарую местечковую обувку. Мой бюджет она только так подорвала. Денег у меня еще хватало продержаться следующий день и купить «Книгу снобов» Уильяма Мейкписа Теккерея на Gare St-Lazare[12]. Вопрос не в деньгах, а в душах, кои хорошенько увеселяются. В старой церкви Сен-Жермен-де-Пре в тот следующий день я видел нескольких парижских француженок — они практически рыдали, молясь под старой кровозапятнанной и дождезамутненной стеной. Я сказал: «Ах ха, le femmes de Paris»[13] и узрел величие Парижа в том, что он может оплакивать недомыслия революции и в то же время радоваться, что они избавились от всей этой долгоносой знати, коей я потомок (принцев Бретани).

Шатобриан был поразительный писатель, которому хотелось ранних старых любовных романов высшего порядка, нежели тот, что ему предписывал Орден в 1790 году во Франции — он желал чего-то из средневековой vignette[14], чтоб какая-нибудь молодая деваха подошла на улице и посмотрела ему прямо в глаза, с лентами и бабушкиным шитьем, и той же ночью дом бы сгорел. Мы с моей Пипиной поимели свой междусобойчик для поправки здоровья в тот или иной миг моего очень спокойного пьянства, и я был удовлетворен, а на следующий день видеть ее больше не хотел, потому что ей подавай еще денег. Сказала, что прогуляет меня по городу. Я ей сообщил, что она мне должна еще несколько сдельщин, раундов, капелек и чуточек.

«Mais oui»[15].

Но я позволил этруску отпудрить ее по телефону.

Этруск был педерастом. К коим у меня нет интереса, но $120 — это как-то чересчур. Этруск сказал, что он горный итальянец. Мне наплевать и неведомо, педераст он или нет, вообще-то, и не стоило так говорить, но парнишка он ничего. После чего я вышел наружу и напился. Мне предстояло встретить кое-кого из самых хорошеньких женщин на свете, но с делами постельными покончено, потому что нажирался я достоподлинно в жвак.

Трудно решить, что рассказывать в истории, и я, похоже, вечно стараюсь что-то доказать, зпт, про свой пол. Не стоит об этом. Просто мне иногда становится до ужаса одиноко, общества женщины б, чтоб лязгфигачила его.

И вот я весь день провожу в Сен-Жермене, ищу совершенный бар и нахожу его. «La Gentilhommière»[16] (улица St-André des Arts, которую мне показал жандарм) — Бар Благовоспитанной Дамы. И какого благовоспитания можно добиться мягкими светлыми волосами, сплошь обрызганными позолотой, и аккуратненькой фигуркой? «О, вот бы мне быть смазливым», — говорю я, но они все меня уверяют, что я смазлив. «Ладно, тогда я грязный старый пьяница». «Ну как скажешь».

Я таращусь ей в глаза, выписываю ей двойной удар сострадания голубыми глазами, на него она ведется.

Входит девочка-подросток, арабка из Туниса или Алжира, с плавным горбатым носиком. Я из ума выживаю, поскольку меж тем обмениваюсь сотней тысяч французских любезностей и разговоров с негритянской принцессой из Сенегала, бретонскими поэтами-сюрреалистами, boulevardiers[17] в идеальных нарядах, распутными гинекологами (из Бретани), греческим ангелом-кабатчиком, по имени Зорба, а хозяин — Жан Тассар, невозмутимый и спокойный у своей кассы, выглядит смутно развращенным (хотя на самом деле тихий семейный человек, которому просто свезло походить на Руди Ловэла, моего старого корешка из Лоуэлла, штат Массачусетс, у которого в четырнадцать была такая вот репутация из-за многих его amours[18], а также он носил тот же парфюм неотразимости). Не говоря уж о Даниэле Маратра, другом кабатчике, некоем чудном высоком еврее или арабе, в общем, семит он, чье имя звучит трубами под стенами Гранады: и благовоспитаннее доглядчика за баром нигде не увидишь.

В баре такая женщина, милая сорокалетняя рыжая испанка, amoureuse[19], которая мной как-то по-настоящему проникается, хуже того, и принимает меня всерьез, и на самом деле назначает нам свидание, чтобы встретиться наедине. Я напиваюсь и забываю. Из динамика льется нескончаемый американский современный джаз с пленки. Чтоб как-то оправдаться за то, что забыл встретиться с Валарино (рыжей испанской красавицей), я покупаю ей на Quai гобелен у юного голландского гения, десятка (у голландского гения, чье имя по-голландски, Бере, по-английски означает «причал»). Она объявляет, что переделает всю свою комнату из-за него, но к себе меня не приглашает. Что я бы с ней сделал, в сей Библии будет непозволительно, однако читалось бы оно ЛЮБОВЬ.

Я так злюсь, что иду в кварталы блядей. Вокруг роится мильон апашей с кинжалами. Захожу в вестибюль и вижу трех дам ночи. Со злонамеренной английской ухмылкой объявляю: «Sh’prend la belle brunette» (Беру хорошенькую брюнетку). Брюнетка протирает глаза, горло, уши и душу и говорит: «Хватит уже с меня такого». Я с топотом удаляюсь и вынимаю свой ножик Швейцарской Армии с крестом на нем, ибо подозреваю, что за мной следят французские гоп-стопщики и бандиты. Сам себе палец порезал и кровищей все вокруг залил. Возвращаюсь к себе в гостиничный номер, заляпав кровью весь вестибюль. Швейцарка теперь меня спрашивает, когда я уже съеду. Я отвечаю: «Уеду, как только удостоверю свою семью в библиотеке». (А про себя добавляю: «Да что ты знаешь про les Lebris de Kérouacks и девиз их: “люби, страдай и трудись”; тупая ты старая буржуазная кошелка».)