Линейцы - Белянин Андрей Олегович - Страница 6

– От же два дурня! – Дедок в сердцах сплюнул наземь. – А пошли-ка отселя до нашего огоньку, кулеш есть, начальство велело присмотреть за вами до завтра. Там ужо с утречка, по зореньке, на Линию и отправитесь.

– Я в таком виде никуда не пойду.

Господин черкес окончательно на всех обиделся, забросил шашку в кусты и сел, где стоял, прямо на землю, привычно скрестив ноги. Старый казак и Барлога обменялись понимающими взглядами, развернулись и пошли подальше, не прерывая негромкого разговора. Внимания на них никто не обращал – мало ли о чём могут беседовать молодой офицер с заслуженным пластуном терского войска. И хоть вопросов у Васи было много, но самый главный буквально рвался с языка…

– Дед Ерошка, а что значит «линия»?

– А засека.

– А по-русски?

– Та и я с тобой рази ж не русским языком разговариваю? – искренне удивился старый казак, почесал короткую бороду, вздохнул и пустился в пространные объяснения. Что-то из его рассказа студент факультета истории помнил по учебникам, что-то пришлось осваивать прямо тут на месте, так сказать в онлайн-режиме.

Засека (она же черта, она же линия, она же государева заповедь) использовалась на Руси как фортификационное сооружение ещё с середины XIV века. Одна из самых больших засек защищала русские земли от набегов крымских татар, начиная со стен Бранска и вплоть до Переяславля Залесского. А ведь вещь, если задуматься, крайне простая по сути, но весьма действенная в те суровые времена.

По факту это были ряды срубленных и поваленных друг на друга деревьев, уложенных таким причудливым образом, чтобы переплетение ветвей, быстро опутываемых колючим плющом, и вес стволов попросту не позволяли растащить, сжечь, объехать или перепрыгнуть засеку. До кучи туда же добавлялись «волчьи ямы», рвы с водой, колья и прочие малоприятные прелести.

То есть быстрый конный налёт на соседей с целью весёлого грабежа становился практически невозможен, а без лошадей, пешим строем пилякать за сто вёрст вершить преступления как-то не комильфо, не говоря уж о необходимости экстренного удирания с военной добычей.

Точно такие же засеки терские и гребенские казаки ставили по рекам Сунже и Тереку. От небольших разбойничьих групп это вполне себе помогало, но когда дагестанцы, чеченцы, черкесы, лезгины и прочие сбивались в большие интернациональные банды, то они беспощадно выжигали станицы, разрушали церкви, убивали мужчин, а женщин и детей везли на турецкий рынок. Кровь пропитывала землю там, где была мирная пашня…

– Так-от Лексей Петрович к хищникам шибко крут. Уж он-то знает, как на Кавказе всё устроено: ежели милость к лжецу проявил – ты слаб, ежели за обиду простил – ты слаб, ежели на переговоры с волками пошёл – ты слаб, ежели мстить за кровь своих не стал – ты слаб! Народец-то здешний собою силён да горд, потому и сам тока силу уважает. А гольная сила без чести что? Обман один… – вздыхал говорливый дедок, исподволь радуясь неожиданному и вежливому слушателю. – Для горца честь превыше жизни! Да и что им тут жизнь? Сам смотри – горы, камни, снег, ветер, днём зной, в ночь холод, земля неудобь[9], одно небо над головою. Каждый-от, у кого десять баранов, так тот уж, смотри, и князь! Коли чужую скотину-то вор к себе загнал, стало быть, она по закону его! Пленных русских в рабство продают, а с друг дружкой грызутся почём зря, свои своих в набегах режут без всякой жалости.

– «Верна здесь дружба, но вернее мщение»[10], – не дословно процитировал призадумавшийся Барлога. – Что ж, я всё понял, идём на линию, спасать мир.

– Эх, алахарь[11], на простой линии-то и казачков с царскими солдатиками достаточно.

– А вот теперь не понял?

– Оно ж и видно…

На этом разговор закончился, или, что вернее, был прерван бесцеремонным явлением взмыленного Заурбека, за которым гнались с десяток солдат и круглолицый повар в белом фартуке поверх обычной войсковой рубахи.

– Держи его, люди добрые! Прямо с кухни хлеб покрал!

– Я ничего не крал! Вася, честное благородное, не крал! – Замызганный владикавказец ринулся к институтскому товарищу, но спрятался почему-то за узкой спиной деда Ерошки. – Я поменялся, я ему кинжал взамен оставил!

Все невольно припухли, но Заур успел поправиться:

– Слушай, э! Зачем такое сказал, да?! Хлеба не крал, патрогал тока, ну там, свэжий, нэ свэжий? Кинжал тебе падержать дал, а ти ругаишься, вах?! Нехарашо-о, э-э…

Повар грозно сдвинул брови, замахиваясь большим половником, но старый казак с улыбкой преградил ему дорогу, широко раскинув руки:

– Иди-кось себе своей дорогою, мил человек. Не дай бог там-от каша подгорит, солдатики огорчатся, так и прикладами взашей насуют.

– Сперва я энто жульё за ногу повешу! Его ж за кражу расстрелять мало!

К шумному разговору начали прислушиваться, и Барлога понял, что друга надо спасать.

– Во-первых, кто позволил глотку драть в присутствии подпоручика?! – грозно рявкнул он, изо всех сил стараясь выглядеть презентабельно.

– Так, ваш благродь, за кражу-то расстреливать положено…

– Где положено, кем положено, кто тебе такое положил?! Оговаривается он ещё! Да я тебя в Бутырку, в Кресты, в Матросскую Тишину, на каторгу, на зону, на галеры! Об Казбек башкой ушибу, в европейских газетах пропишу, корм «Вискас» ложкой жрать заставлю!

– Правильнее было бы говорить «в солдаты лоб забрею», – привычно не удержался с уточнениями джигит Кочесоков, когда повар, не выдержавший такого напора жутких угроз, позорно сбежал, рыдая в голос. А дед Ерошка меж тем развернул кавказского студиозуса к себе лицом и не задумываясь отвесил ему оплеуху:

– Теперь меня слушай, баглай[12] клювоносый! Кинжал горцу ни на минуту оставлять нельзя! Кинжал с малолетства носят, везде, как спать ложатся, под подушку кладут. Без него ты не мужчина, а пёс драный. Оружие николи на хлеб не меняют, позор это несмываемый!

– Ай-яй-яй, стыд и срам на весь исторический факультет! – печально покачал головой Василий. – Что скажут ваши почтенные родители, господин Кочесоков?

– Чья бы корова мычала, а твоя б жевала мочало! – Довольный собой Барлога и пискнуть не успел, как столь же резко словил по шее. – Ты пошто, чудак[13] своего кунака бросил? Татарину в русском военном лагере не место, мало ли кто чего подумает, а он, голодный, аж ради краюхи хлеба кинжал с пояса снял! Разве так дружбу дружат?

Оба наших героя покаянно повесили головы. Втайне ни тот ни другой себя нисколечко виноватыми не считали, но раз уж действия разворачивались таким вот причудливым образом, следовало всё-таки соответствовать. После минутного размышления ребята принесли устные извинения строгому, но справедливому дедушке со смешным именем, после чего проследовали за ним к дальнему ряду костров.

Казаки традиционно ставили свои шалаши поближе к коням, подальше от начальства, одновременно охраняя военный лагерь. Считалось что вольные джигиты (они же абреки, разбойники, хищники, налётчики, волки и прочее) на большие отряды нападать не дерзают, но украсть лошадей или похитить неопытного зазевавшегося солдатика вполне способны.

Терцы охотно дали гостям место у костра, где на огне вкусно попыхивала обычная ячневая каша с луком, салом и дымком. Если вспомнить, что тот же Заурбек с утра ограничился чашечкой кофе, а потом отказался есть лаваш с козьим сыром, то парень настолько изголодался, что никак не отреагировал на наличие в каше нехаляльного[14] продукта. Кто-то даже ухмыльнулся на этот счёт, но в целом внимания заострять не стали: не принято. Казаки в массе своей весьма деликатный народ. Меж своими так вообще жуть какой вежливый.

Да и как иначе выжить в сообществе жилистых, брутальных мужчин, когда у каждого кинжал на поясе, шашка на боку и ружьё за плечами? Собственно, у них и женщины такие же: первыми бьют не задумываясь и сдачи дать не скупятся. Дети и старики отдельная тема, мы к ней потом ещё вернёмся.