Пианистка - Елинек Эльфрида - Страница 7

– Не гнушайся похвальным словом простых людей, способных слушать музыку сердцем и умеющих радоваться ей больше, чем все эти изнеженные, избалованные и заносчивые знатоки!

Сама мать в музыке ничего не понимает, однако упорно напяливает на ребенка музыкальную сбрую. Мать и дитя ведут друг с другом честный и ожесточенно-мстительный поединок, ведь дочери вскоре становится ясно, что в музыке она переросла мать. Мать поклоняется ребенку как идолу, требуя одной только скромной платы взамен – всей его жизни целиком. Мать намерена с толком распорядиться жизнью дочери.

Эрике запрещают якшаться с простым людом, однако прислушиваться к его похвалам она обязана. Увы, специалисты Эрику не хвалят. Дилетантская судьба-злодейка, лишенная музыкального слуха, выбрала в любимчики Гульду и Бренделя, Аргерих и Поллини, и как их там еще зовут. Мимо фройляйн Кохут судьба все время проходит, непреклонно отворачивая лик свой. Судьбе угодно оставаться бесстрастной и не клевать на расфуфыренную личинку. Миловидной Эрику не назовешь. Пожелай она стать миловидной, мать бы ей это враз запретила. Напрасно Эрика тянет руки навстречу судьбе. Судьба не сделает из нее пианистку. Эрика сброшена на пол, словно стружка с верстака. Эрика не понимает, что с нею происходит, ведь она давно точно такая же, как все великие.

И вот однажды Эрику ждет полный провал на важном заключительном концерте в музыкальной школе, провал на глазах у собравшихся в зале родственников ее конкурентов и на глазах у матери, которая сидит тут сама по себе, выложив последние деньги за концертное платье для дочери. После случившегося мать награждает Эрику оплеухами, ведь даже совершенные профаны в музыке догадались о провале по лицу Эрики и по ее беспомощным, не знающим, куда себя деть, рукам. Для исполнения Эрика выбрала не какую-нибудь вещь, доступную разлившейся по залу толпе, а сыграла Мессиана. Мать ее от этого выбора решительно предостерегала. Такими средствами ребенку не закрасться в сердца людей из толпы, которую мать и дитя всегда презирали: мать – потому что и сама была малой, незаметной частицей этой толпы, дочь – потому что никогда не хотела стать малой, незаметной ее частицей.

Под шиканье публики Эрика нетвердыми шагами покидает подиум, и ее, покрытую позором, получает и расписывается в получении та, кому она адресована, – родная мать. И ее учительница, в прошлом известная пианистка, не скупится на упреки, обвиняя Эрику в отсутствии концентрации. Она не воспользовалась огромным шансом, и этот шанс вряд ли выпадет еще раз. И скоро настанет день, когда никто не станет завидовать Эрике и никому она не будет желанна.

Ей не остается ничего другого, как перейти на положение учительницы музыки. Тяжелый шаг для пианиста-виртуоза, который вдруг оказывается в окружении толпы запинающихся на каждой ноте новичков и тех, кто уже научился брать аккорды бездушно и бойко. Консерватории, музыкальные школы, частные уроки музыки терпеливо вбирают в себя тот материал, которому, собственно, место на свалке или, в лучшем случае, на футбольной площадке. Как и в прежние времена, молодых людей тянет к искусству, а многих тянут туда за руку родители, потому что сами родители в искусстве ничего не смыслят, разве что знают о его существовании. И этому ужасно рады! Многих искусство отталкивает прочь – надо же и меру знать! Меру, отличающую одаренного от бездарности, Эрика на своих уроках устанавливает с особой радостью; такая сортировка хоть сколько-то компенсирует ей все пережитое, ведь и ей пришлось в свое время оказаться среди козлищ, отделенных от овец. Ученики и ученицы Эрики представляют собой самую грубую смесь из всевозможных сортов, и никто до этого не попробовал их даже на кончик языка. Алая роза среди них – явление редкое. Мало из кого Эрике за год обучения удается выжать Сонатину Клементи, в то время как большинство с хрюканьем роется в этюдах для начинающих Черни и отсеивается на промежуточном экзамене, потому что не в состоянии выискать ни зернышка, ни желудя, хотя родители считают, что их детишки уже питаются апельсинами.

С продвинутой группой, отличающейся прилежанием, Эрика занимается со смешанной радостью. Из этих учеников удается извлечь сонаты Шуберта, «Крейслериану» Шумана, сонаты Бетховена – высшие достижения в жизни занимающихся по классу фортепьяно. Рабочий инструмент – рояль фирмы «Бёзендорфер» – сортирует грубую разнолоскутную ткань, а рядом стоит учительский «Бёзендорфер», на котором играет только Эрика, когда ученики разучивают пьесу для двух фортепьяно.

Через три года обучения возможен перевод в класс следующей ступени. Для этого надо сдать переходной экзамен. Основная работа по подготовке ложится на Эрику, которой приходится разгонять вяло работающий двигатель ученика до максимальных оборотов, вовсю давя на газ. Иногда ученик, подвергающийся такому разгону, толком не заводится, поскольку тянет его совсем к иным вещам, имеющим отношение к музыке лишь постольку, поскольку слова его, нашептываемые в девичье ушко, звучат словно музыка. Эрика такого не потерпит и чинит препятствия насколько может. Накануне экзамена Эрика вещает ученикам, сколь важно сыграть всю вещь с нужным настроением, и это много важнее, чем мелкие огрехи. Слова ее не достигают глухих ушей, замкнутых страхом. Ведь для многих ее учеников музыка предстает как лестница, ведущая из пролетарских низов к вершинам чистого искусства. Когда-нибудь они тоже станут учителями музыки. Они боятся, что во время экзамена их мокрые от пота, парализованные страхом пальцы, подгоняемые лихорадочным биением пульса, соскользнут не на ту клавишу. Пусть Эрика разглагольствует об интерпретации сколько ей заблагорассудится, уж сами-то они хотят только одного – отбарабанить всю вещь без запинки.

Мысли Эрики с радостью устремляются к Вальтеру Клеммеру, миловидному светловолосому парню, который с недавних пор приходит на урок раньше всех и вечером уходит последним. Эрике приходится признать, что он – усердный муравьишка. Он – студент технического вуза, изучает электрический ток и всякие его полезные свойства. В последнее время он терпеливо ждет, пока удалится последний ученик, ждет, начиная от первых осторожных прикосновений к клавишам до последнего всплеска шопеновской Фантазии фа-минор, опус № 49. Ведет он себя так, словно у него уйма свободного времени, что маловероятно для студента последнего курса. Однажды Эрика спрашивает, не хотел бы он как следует поупражняться в Шенберге, вместо того чтобы сидеть тут без дела. А по учебе ему тоже нечем заняться? Нет ни лекций, ни упражнений, ничего? Он говорит, что у него каникулы. Как же это она запамятовала, ведь среди ее учеников много студентов. Каникулы музыкальные не совпадают с каникулами университетскими; строго говоря, от искусства вообще не бывает отпуска, и художнику это по душе.

Эрика удивленно спрашивает:

– Господин Клеммер, вы снова пришли раньше всех? Если разучиваешь шенберговский опус № 33-б, как вы, например, то вряд ли может доставить удовольствие музыка из песенника «Веселый тон, веселый звон». Что вас заставляет все это слушать?

Усердный Клеммер лжет, что пользу получить можно от всего и от всех, пусть и самую незначительную.

– Из всего можно извлечь пользу, – говорит этот обманщик, которому больше нечем заняться. Он уверяет, что у самого малого и невзрачного из своих собратьев при должной любознательности есть что перенять. Переняв, следует преодолеть, чтобы двигаться дальше. Ученику непозволительно останавливаться на малом и невзрачном, иначе будут вынуждены вмешаться его учителя.

Кроме того, молодой человек любит послушать, когда играет его учительница, все равно, будь то незатейливая мелодийка или сложные аккорды в си-мажоре. Эрика говорит:

– Не делайте комплименты своей старой учительнице, господин Клеммер.

Он отвечает:

– Кто сказал, что вы старая? Да и не комплимент это вовсе, а мое самое полное, самое глубокое и самое искреннее убеждение!

Иногда этот симпатичный парнишка выспрашивает дозволения позаниматься дополнительно, сверх положенного, ведь он такой усердный-преусердный. Он выжидательно глядит на учительницу, ловя ее указания. Он затаился в ожидании указующего перста. Учительница, гарцующая в недостижимых высях, осаживает молодого человека, едко замечая по поводу Шенберга: