Даниил Хармс и конец русского авангарда - Жаккар Жан-Филипп - Страница 36

Д<аниил> Х<армс>: Я сам родился из икры. Тут даже чуть не вышло печальное недоразумение. Зашел поздравить дядя, это было как раз после нереста, и мама лежала еще больная. Вот он и видит: люлька, полная икры. А дядя любил поесть. Он намазал меня на бутерброд и уже налил рюмку водки. К счастью, вовремя успели остановить его; потом меня долго собирали.

Т<амара> А<лександровна>: Как же вы чувствовали себя в этом виде?

Д<аниил> Х<армс>: Признаться, не могу припомнить: ведь я был в бессознательном состоянии. Знаю только, что родители долго избегали меня ставить в угол, т. к. я прилипал к стене.

Т<амара> А<лександровна>: И долго вы пробыли в бессознательном состоянии?

Д<аниил> Х<армс>: До окончания гимназии»[622].

Личный дневник Друскина представляет собой другой важный источник информации, поскольку он охватывает его полувековые размышления[623]. В нем можно найти не только наброски его философских произведений, но также и отражение психологического состояния автора и его близких. Однако в нем почти ничего не говорится о внешнем мире, что указывает на стремление философа выработать чистую мысль, находящуюся вне всяких материальных условностей. Хармс к тому же говорил о нем, что он был единственным из них, «который при всех условиях жил бы так же, как живет сейчас»[624]. Мы еще вернемся к этому дневнику на следующих страницах, поскольку он предложит нам ключи к пониманию некоторых понятий, входящих в состав словаря чинарей.

В конце своей статьи об истории группы Друскин указывает вопросы, на которые пытались ответить в своих произведениях чинари. Из этих строчек следует, что все они проявляли интерес к непонятному, к бессмыслице, разрушению границ, условным связям и т. д. Кроме того, этот интерес, далеко не являвшийся провокационным, напротив, представлял собой философский опыт, направленный на божественное. Вот несколько знаменательных отрывков из последних страниц: «Произведения Введенского и Хармса объединяет "звезда бессмыслицы"[625]. Я различаю семантическую бессмыслицу, состоящую в нарушении правил обыденной, так называемой "нормальной" речи, т. е. алогичность речи, и ситуационную бессмыслицу — алогичность человеческих отношений и ситуаций. У Введенского преобладает семантическая бессмыслица, у Хармса — ситуационная — "борьба со смыслами", как он говорит в стихотворении "Молитва" (1931 г.)[626]. <...> "Звезда бессмыслицы" — это не просто литературный прием, это и гносеология.

Поэтому бессмыслица Введенского имеет отношение и к онтологии. "Я произвел критику разума более радикальную, чем Кант" ("Разговоры" Л. Липавского[627]). Тем самым он разрушает субстанциальную онтологию.

Также и Липавский — например, его мир жидких существ, не имеющих определенных границ, мир температурный, его интерес к качествам[628].

У Хармса — разрушение субстанциальной этики. При этом иногда разрушается и граница между этикой и онтологией. Das Bestehende (Киркегаард)[629] — вот что разрушает Хармс.

Также и в моей философии — первоначальная субстанциализация и гипостазирование. Может, это наиболее общие вопросы, которые нас объединяли. Однако это разрушение не было только отрицательным; одновременно мы пытались построить новую несубстанциальную экзистенциальную онтологию. Каждый из нас решал эту задачу в меру своих возможностей»[630].

Итак, снова появляется идея, являющаяся центральной в предыдущей главе, исходя из которой одним из необходимых этапов приближения к истинному восприятию реальности является разрушение, которое следует понимать как разрушение условной нормы — процесс, обеспечивающий возврат к нулевой точке, уже много раз упоминавшейся нами. Интересно также отметить, что чинари намеревались выпустить журнал и что Хармс в дневниках отмечал свое желание привлечь к участию в этом журнале Татьяну Глебову[631] из школы Филонова, которая выставлялась в Доме печати во время «Трех левых часов» обэриутов, и ее мужа Владимира Стерлигова[632], ученика Малевича. Разумеется, этот проект не был реализован, но само его существование свидетельствует, с одной стороны, о близости к великим мастерам авангарда в живописи и, с другой стороны, о постоянном стремлении Хармса войти в более широкий культурный пласт.

На следующих страницах мы обратимся к отдельным текстам двух философов — Друскина и Липавского, которые, на наш взгляд, являются непосредственными источниками некоторых теоретических работ Хармса. Естественно, что этот анализ будет неполным, поскольку очерки этих авторов остаются большей частью неизданными и по сей день, но нам кажется, что эти первые вехи должны открыть дорогу очень полезному и абсолютно необходимому научному исследованию.

Яков Друскин: вестники и соседние миры[633]

Яков Семенович Друскин — один из двух философов, о котором мы знаем больше всего, поскольку он является единственным чинарем, чья жизнь имела нормальную продолжительность. Это был человек разносторонних интересов: нам известно, что он прошел курс философии в Ленинградском университете (1923)[634], фортепиано — в Консерватории (1929)[635], что он автор трудов по музыковедению[636], к чему следует прибавить диплом университета по математике (1939), преподавателем которой он был одно время[637] и, last but not least[638], огромное поэтическое вдохновение, окрасившее все его рассуждения, будь то самые суровые, и что стал автором нескольких стихотворений, примеры которых мы сможем привести в дальнейшем. Его творчество колоссально, и мы только чуть-чуть прикоснемся к нему на этих страницах. Оставляя в стороне его многочисленные произведения теологического характера[639], мы направим наш интерес на трактаты, написанные в период его наиболее интенсивных отношений с другими чинарями и, в частности, с Хармсом, то есть начиная с конца двадцатых годов и до бойни, наступившей десятью годами позднее: большое философское размышление «Вблизи вестников»[640] и семь маленьких очерков — «Это и то», «Классификация точек», «Движение», «Признаки вечности», «О желании», «О голом человеке», «Происхождение животных»[641], а также совершим несколько экскурсов в его дневник.

На следующих страницах мы хотим показать основные элементы того, что следует называть философским диалогом, который совершался вокруг отдельных понятий. Дело происходило, вероятно, таким образом: слово вводилось, обсуждалось, затем принималось. С этого момента оно пропускалось через произведения чинарей, становясь местом соприкосновения философии, духовности, психологии и др. Так было в случае со словом «вестник».

Предложенный Липавским, этот термин получил наиболее существенное выражение в сочинениях Друскина, став впоследствии центром эпистолярного обмена между философом и Хармсом. «Вестники» были некоторого рода посланцами «соседних миров» («соседние миры» — другая идея Липавского), которые недоступны ни чувствам, ни разуму. Друскин вспоминает: «Соседняя жизнь, соседний мир — темы, интересовавшие Липавского: мы живем в мире твердых предметов, окруженные воздухом, который воспринимаем как пустоту. Как ощущает себя полужидкая медуза, живущая в воде? Можно ли представить себе мир, в котором есть различия только одного качества, например мир одних лишь температурных различий? Каковы ощущения и качества существ, живущих в других, отдаленных от нашего, соседних мирах, наконец, в мирах, может быть даже не существующих, а только воображаемых? Соседний мир может быть и во мне самом. Однажды Липавский даже предложил имя для существа из такого воображаемого мира: "вестник" — буквальный перевод слова ανυελοξ. Но с Ангелами вестники не имеют ничего общего. Это именно существа из воображаемого мира, с которыми у нас, возможно, есть нечто общее; может быть, они даже смертны, но в то же время сильно отличаются от нас. У них есть какие-то свойства, которых у нас нет.