Темноводье (СИ) - Кленин Василий - Страница 24

Атаман, как достроил свой городок, решил обложить бунтовщиков полностью. Даже Саньку стали в дозоры посылать, хотя, у него до сих пор из оружия имелся лишь нож старика Кудылчи, а из доспехов — суконный плащ. Замерзал он в тех дозорах люто, но всем было наплевать.

Конечно, двумя сотнями весь городок не обложить. Поляковцы периодически устраивали вылазки за дровами, за лесной едой. Однако, дела их становились всё хуже. Как понимал Санька, у «воров» одна была надежда: за зиму собрать как можно больше меха ясаком и охотой, отвезти это всё по рекам или морем (по пути Пояркова) в Якутск и там уже обвинить во всем Хабарова. Аргументы не в счет, реальный вес перед воеводой будет иметь только пушнина. Если поляковцы принесут больше Хабарова, то их сторону и примут в итоге.

Они многое сделали верно. Быстро отстроились, как можно дальше от Хабарова, быстро объехали десятки родов разных племен и как-то убедили их платить ясак именно им. Возможно, поляковцы, наконец, решили действовать не грубой силой, а проявили дипломатию. К ним местные ехали — это факт.

Однако, один момент портил всё: атаман оставил все дела, забыл о своих прочих обязанностях — и все усилия сосредоточил на «ворах». Ясак перехватывал, промысловиков в лес не пускал — а уж зимний сезон начинался! Да и как бунтовщикам теперь весть в Якутск подать? Только через бой. А биться им никак нельзя — все-таки Хабаров официальный приказной человек. Китайцы сказали бы, что на нем тень Небесного Мандата. Или свет.

Ситуация патовая, каждый ход ведет под шах и мат. А Хабаров только усугубил ситуацию: велел построить роскаты для пушек еще ближе к «воровскому» городку и принялся лупить по нему! Тут даже не в людях дело. Порох! Бесценный порох и ядра научет. Но Хабаров хорошо понимал психологический эффект от обстрела.

Поляковцы забивались в глубокие щели, пережидали обстрел, видели, как разваливается их городок, разваливаются их мечты — и начинали роптать. «А я не сильно-то и хотел идти супротив Хабарова» — так начинали думать добрых две трети «воров». Тем более, Санька слышал, что несколько десятков казаков, поляковцы и впрямь чуть не насильно увезли.

Упирались только лидеры, ибо они могли потерять много. Зная нрав Хабарова: и саму жизнь.

Переломным моментом стала поимка двенадцати поляковцев, которые устроили тихую вылазку. На охоту или еще зачем — неясно. Но по свежему снегу их быстро поймали и привели к атаману. С криками и улюлюканьем. Пленники были изрядно побиты, хотя, в ответ тоже надавали — синяки были почти у всех (Хабаров не велел колоть и стрелять бунтовщиков, поскольку понимал, что ему понадобится в будущем много людей).

Санька был возле атамана. Заметил, как тот оживился, почти плотоядно. Вздрогнул.

— В поле их! — рыкнул приказной.

Бунтовщиков раздели до портов и рубах и вывели под стены «воровского» городка. Встали шагах в ста, растянули пленников и по приказу Хабарова принялись бить кнутами и просто палками. Ерофей намеренно для исполнения наказания выбрал тех, кому при «задержании» пленники успели намять бока. И уж те старались! Спины вспухали от рубцов, пытаемые поносили своих палачей во всю глотку, пытаясь гневом спрятать вопли боли.

Санька отвернулся и отошел на зады улюлюкающей толпы. Да, он читал, что в средневековом обществе пытки и казни были большим развлечением, но смотреть на это у него не было сил. Это ужаснее боя… Хотя, настоящего боя Дурной еще не видел.

После той экзекуции, двое или трое пленников не выжили — уж больно в раж вошли палачи… Зато поляковцы, глядя на всё это, окончательно пали духом. И, когда Хабаров велел демонстративно сколачивать дощатые щиты, чтобы под их прикрытием, якобы, идти на приступ — выбросили белый флаг. Ну, образно говоря. Лидеры бунтовщиков запросили переговоры.

Они торговались, пытались сохранить лицо, но стоило только глянуть в глаза атаману, как становилось ясно — пощады не будет. Хабаров кивал и улыбался, но правду говорили только глаза.

Дальше было то, что Санька помнил по сухим строкам в статьях и монографиях. Бунтовщиков пороли. От души и неспешно. Не всех, но каждого, кто относился к «идейным» бунтарям. Хабаров и Петриловский собирали доносы… и ведь доносили! Доносили, надеясь на то, что их шкуры останутся целыми. Санька не понимал, как невероятные мужество сочетаются в этих людях с холопской подлостью… Конечно, не во всех.

Просто настали дни, когда герои незаметны, а подлецы на виду.

Четверых зачинщиков — Стеньку Полякова, Костьку Москвитина, Федьку Петрова и Гварилку Шипунова вообще в кандалы заковали. Пока сильных морозов не было — на снегу держали. Но все-таки уморить от холода не дали. Бунтовщиками помыкали, как хотели. Обшмонали всю их поклажу, весь острожек. Выгребли меха, вплоть до беличьих. У кого-то отнимали вещи и даже одежду. Ну, в лучшем случае, велели менять что-нибудь хорошее, на свое плохое.

Тогда и довелось Саньке выяснить: он-то сам подлый холоп или нет?

Тимофей Старик, который всё еще не забывал своего найденыша и которому именно он невольно первым дал прозвище Дурной, притащил в землянку к парню целый ворох одежды.

— Нутко, вздень! — радостно велел он.

Санька на миг застыл. Перед ним была шуба из овчины, толстые кожаные штаны и местная меховая обувь типа унтов. Всё это сняли с кого-то из поляковцев, возможно… возможно, с трупа.

«Ну? — ехидно спросил сам у себя Известь, выстукивая дробь даже в истопленной по-черному землянке. — Не возьмешь? Побрезгуешь?».

И, конечно, не выдержал. Первым делом запихал ноги в унты, которые уже забыли, когда им в последний раз было тепло. Потом замотался в шубу, великую не по размеру.

«Ну, и мне ли теперь осуждать этих людей, — ругнул он себя. — Я такая же шкура. Ради своих интересов и с трупа одежду возьму».

— От и ладненько, — улыбнулся дед, даже не заметивший душевных терзаний «крестника». — А теперя смотри еще!

И с сияющим видом достал саблю!

— Конечно, дрянная шаблюка, — вздохнул Тимофей. — Тока кто ж хорошую даст? Это Ананькина, даурская. Тот себе у воров турецкую поял, а эта, сталбыть, ничья… Зато ты совсем казак теперь, Дурной!

Санька взял саблю. Тут мук особых не было. Оружие, не шуба, без которой зимой смерть. Нормальная сабля. С ножнами, с подвесом. Только такая тонкая, что из ножен выскальзывает. Потому что сталь дрянная, после каждой зарубки стачивать приходилось.

«Отличная сабля, — улыбнулся беглец из будущего. — Зарезаться ею, что ли?».

Конечно, не стал.

А злоключения «иуд» продолжались. Хабаров решил довести их до полного уничижения и повелел сжечь «воровской» городок. Не разобрать, а именно сжечь. В уголь и пепел. Санька, когда читал об этом, всё не понимал, зачем такой глупый непрактичный шаг? Теперь понятно было: атаман показывал, что здесь, на Амуре, только он хозяин. И жить всем можно только в его владениях. Бедным поляковцам посреди февраля пришлось быстро строить хоть какие-то жилища, чтобы не замерзнуть вовсе.

— Что же ты делаешь, Ерофей Павлович, — негромко вздыхал беглец из будущего. — Сам же себе могилу роешь. Окончательно их против себя обозлил. Конечно, они против тебя маляву накатают… после такого-то.

Хабаров вёл себя совершенно логично. Во-волчьим законам… Или по-бабуиньим. Альфа-самец направо и налево доказывал своё доминирующее положение. Миллионы лет эволюции аплодировали: браво, Хабаров! А ненаписанные еще учебники истории стонали: не надо!..

Глава 25

— А маньчжуры твои, значит, хорошие? — разгорячился Санька, забыв, что сам затеял разговор и сам добивался откровенности от Мазейки.

Пленный даур во время их бесед обычно льстиво улыбался и поддакивал, но Дурной пытался изо всех сил услышать настоящего Мазейку. И дождался. Толгин родич рассказал, как пришли казаки в его дом, как по-хозяйски прошлись по улусу, вытряхивая мешки, как важно сообщали ему, что он теперь не просто даур непутевый, а счастливый подданный Белого Царя. И за это счастье царю нужно дарить шкурки. Причем, собольи. Кабаны да волки великому царю неинтересны. Причем, дарить надо прямо сейчас. Сколько? А сколько у тебя есть, даур? Вот! И в следующий раз столько же передашь. Видишь книгу ясачную? Ты теперь в ней записан, и соболя твои учтены. Отныне никуда не денешься.