Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 59

Она согласилась, а что ей оставалось? Но жизнь не пошла, все реже и реже встречались, и как-то затухло все… И вот, окончив институт, завербовалась она на Южный Сахалин.

И что ответить ей сейчас? Что перечел Ленькины письма, убедился, что они вранье, а дальше?.. Ответа он не нашел и спрятал Галино письмо в ящик письменного стола, в самый угол…

Задуманный рассказ Игорь написал, но, прежде чем дать его Нине, решил почитать кому-нибудь из приятелей. В Тимирязевке ребят, способных оценить его произведение и посоветовать что-либо дельное, на его взгляд, не было, и вспомнил он о Коншине и Володьке. Они нечасто встречались в полиграфическом, Игорь же учился на заочном, но когда встречались, всегда возникали интересные разговоры, и они долго бродили по московским улицам. То ребята провожали его по Садовой и Мясницкой до его Комсомольского переулка, то он ребят до Колхозной. И всегда расставаться не хотелось, так как споры были нескончаемы.

Игорь позвонил Володьке, тот Коншину. Решили у него и собраться, один живет, без родителей, мешать никто не будет, говори хоть до утра. Когда собрались и расселись, Игорь заметно заробел.

— Ребята, вы учтите, что это же в общем-то первый вариант, не очень-то отработанный, так что по мелочам меня не бейте, — предупредил он.

— Не тушуйся, — ободрил Коншин.

Игорь начал читать, и уже с первых же строчек с ужасом обнаруживал разные корявости, нескладицу и лишние фразы, которые старался проглотить при чтении.

— Здесь я сокращу, ребята, — говорил не раз. — Когда вслух читаешь, кое-что режет.

— Ничего. Давай дальше, — подгонял Коншин.

Дальше шли воспоминания десятилетнего мальчика о Германии, о берлинском вокзале, где его с матерью провожает отец, ставший членом гитлеровской партии и отправляющий свою бывшую жену-еврейку и сына в Советский Союз… Проходит девять лет, начинается война, мальчик становится лейтенантом Красной Армии, воюет и вот во время одного из боев, при взятии узловой станции в плен попадают два немецких офицера — лейтенант, вскоре умирающий от ран, и полковник — пожилой высокий немец. При допросе в немецком полковнике лейтенант узнает своего отца… Командир полка приказывает лейтенанту отвести полковника в штаб дивизии. «При попытке к бегству, — говорит комполка, — имеете право стрелять…» И вот лейтенант ведет пленного…

Володька поначалу слушал с интересом, но по мере того, как прояснялся сюжет, лицо его скучнело. Был он, пожалуй, поискушеннее Коншина в литературе и вкус имел тоньше… Игорь подошел к финалу, читал уже увереннее и с выражением:

«…Мы шли молча. Он часто останавливался и просто так по нескольку минут глядел на меня… В одном месте он поднял увесистую железную полосу. Я приказал ему бросить железо. Он отказался. Я поднял автомат, он улыбнулся и произнес:

— Стреляй!

Через какое-то время ему захотелось отдохнуть. Устроившись на стволе сваленного дерева, он спросил:

— Далеко еще?

Я не ответил. Он был чем-то доволен. Даже потирал руки. Хмурое лицо, каменные глаза и вся фигура по-прежнему оставались спокойными, но руки, собственно, даже не руки, а кисти их, выдавали его. Они самодовольно пожимали одна другую, сухая, морщинистая кожа ладоней неприятно шуршала, а пальцы даже похрустывали.

Затем сел на землю, сидел минут десять. Я приказал ему встать, он отказался. Он чувствовал себя господином положения. Начало смеркаться. Тени в лесу становились гуще, деревья плотнее. Я не знал, что же мне делать, и выходил из себя…

Я был, наверно, страшен, когда вскинул автомат. Он поднялся. Я думал, что он пойдет дальше по дороге, но он вдруг пошел мне навстречу. У этого человека были железные нервы, я видел много немцев, но такого волка впервые. Он приближался медленно, спокойно. Видя, что я не ухожу с его дороги, поднял железную полосу и стал вращать над головой. Воздух тонко свистел. Я вынужден был отойти в сторону. С торжествующей улыбкой он прошел мимо. Темнело…

— Стой! — крикнул я не своим голосом.

Он продолжал идти и только коротко бросил: „Стреляй“. Я опустил автомат… Целый час я шел за ним. Он углубился в лес. Дальше со мной начало твориться что-то страшное. Передо мной вдруг возник маленький испанский город Герника, залитый солнцем, весь в зелени. На голубом небе черные точки „юнкерсов“. Страшный вой моторов. Пронзительный свист бомб, и земля, вздыбленная вместе с осколками зданий, в страшном грохоте рушится на детей. Я вижу маленькую испуганную головку. Ребенок сидит около матери. Откуда-то сверху падают кирпичи и мягко, многопудовой тяжестью расплющивают его…

О, ни одна самая мрачная кинокартина не могла сравниться с тем, что я видел. Одно ужаснее другого, какая-то бесконечная галерея ужасов, причиненных фашистами народам, женщинам, детям…

Я поднял автомат… Через какие-то десять — пятнадцать минут станет совсем темно, и он сможет легко скрыться от меня. Я крикнул ему, что, если он не остановится, я буду стрелять.

— Попробуй, сынок, — услышал я в ответ хриплый голос. — Попробуй, — и он захохотал.

Я… Я нажал на спусковой крючок… Длинная очередь красными точками прорезала мглу. Я услышал крик. Потом все смолкло. Я не стал подходить к нему, я не мог. Медленными, тяжелыми шагами я пошел обратно. Свой долг я выполнил. Страшный, но необходимый долг».

Игорь отложил рукопись и нервно закурил.

— Все, ребята, — выдохнул он. — Жду ваших слов.

Но ребята высказываться не торопились, тоже засмолили. Игорь напряженно глядел то на одного, то на другого, пытаясь по лицам определить, произвел ли впечатление его рассказ. Лица были серьезными, да и слушали они хорошо, без покашливаний и реплик — видимо, произвел, с облегчением решил он.

— Ну что? — начал Коншин. — Сюжет ты закрутил здорово. Ситуация, в общем-то, вполне возможная, чего на войне не бывает. Слушал я с интересом. Вот коротко…

Игорь вытер лоб платком и глядел теперь на Володьку, что он скажет?

— Неужто все-таки отец с сыном не могли расстаться без пиф-паф? — задумчиво сказал Володька.

— А как же? — быстро спросил Коншин.

— Ну, выбил бы у него железяку, связал бы…

— Мой лейтенант не мог этого сделать, он физически слабее. Я же написал — «матерый волк», — возразил Игорь.

— Но попытку-то хоть мог сделать? А то сразу очередь, да еще длинную… Дал бы по ногам короткую. Не очень-то во все это я верю, — Володька поднялся и прошелся по комнате.

— Ты можешь конкретнее? — напрягся Игорь, следя глазами за маячившим по комнате Володькой.

— Наверно, могу. По-моему, выдумал ты это все от начала до конца.

— Ну и что? — вступился Коншин. — В литературе и не должно быть все как в жизни. Она же — сплав вымысла и правды. А такая ситуация могла быть. И закончиться должна именно так.

— Должна-то так, а вот могла и по-другому, — усмехнулся Володька.

— Тут уж право автора. Верно, Игорь?

— Мне кажется, что тут дело не в праве автора. Мой герой идейный, преданный Родине человек. Он не мог поступить по-иному.

— Почему? Мы что, войну бы не выиграли, отпусти он своего отца на все четыре стороны? — начал горячиться Володька.

— Отпустить врага?! Оберста! Матерого фашиста! Да ты что? — воскликнул Игорь и покрылся красными пятнами.

— От жизни и смерти какого-то оберста итог войны не зависел. — Володька сказал это спокойно и чуть усмехнувшись.

— Если так рассуждать, можно оправдать любое предательство. — У Игоря начали раздуваться ноздри. — И ты сам так не думаешь, Володька.

— Ладно, не кипятись. Давайте, ребята, прикинем эту ситуацию на себя. Смогли бы мы застрелить своих отцов? Ну, отвечайте. Я бы не смог. Говорю прямо.

— Я тоже… — почесал в затылке Коншин.

— Ребята, — немного растерянно начал Игорь, — я тоже, наверное, не смог бы, но, понимаете ли, когда я писал, я пережил все и не знал сам до самого конца, чем это кончится. Тут уже действовал мой герой, логика его характера. Ну и важна предыстория всего этого. Вы же помните, что мать лейтенанта — еврейка, сидела в концлагере. Она и сын были преданы отцом в тридцатые годы. И сын убивает не только отца-фашиста, но и человека, предавшего его мать, издевавшегося над ней.