Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 61

— А разве сострадания они не вызывают? — быстро спросил он.

— Да, жалко, конечно, этих пленных, но жалость эта и ненависть к немцам пробуждает. Смешалось у вас все, мне трудно разобраться и объяснить, но вот чувством каким-то понимаю я, что-то плохое есть в ваших картинах, не могу их принять с легкой душой.

— С легкой и не нужно… Но вы говорите, говорите.

— Ничего больше сказать не могу, не очень-то в этом разбираюсь…

— Разбираетесь, Настя, мне ваши суждения интересней, пожалуй, всяких других… Ну-с, передохнем?

За кофе продолжили они разговор. Марк что-то про Петра спросил, она опять насторожилась, но ответила. Марк задумался ненадолго, потом протянул:

— Значит, Петр в семье вашей в героях ходил…

— Да уж все превозносили. Михаил, правда, его недолюбливает, завидует, может, а отец, мать и мы, сестры… Когда с Халхин-Гола с первым орденом приехал, так мы вокруг него суетились, пылинки сдували. Ну и, конечно, в сорок пятом после Победы… У него же ордена важные — Красного Знамени, Суворова, а «звездочек»-то не то три, не то четыре…

— Мда… — промычал, а потом спросил холодно: — А не задумывались, как ордена эти получались?

— Уверена — честно. Петр перед начальством юлить не любил. Он четырежды ранен был. Вот боюсь, как бы инвалидность ему в госпитале не определили, тогда уволят же из армии. Навещала я его недавно. Смурной лежит, мрачный…

— Еще бы, — усмехнулся Марк. — Таким, как он, без чинов не жить.

— Не в чинах дело, военный он до мозга костей… Да откуда вам знать, какой он?

— Сами рассказали, да и знал я таких, — бросил он небрежно.

Настя повернулась к нему и долго смотрела, стараясь заглянуть ему в глаза, но он прятал их за дымком папиросы, которую смолил усиленно, не вынимая изо рта. Настя вздохнула трудно:

— Чую я, чую, знали вы Петра и было что-то промеж вас…

— Не фантазируйте, миледи, — перешел он опять на свой иронично-снисходительный тон. — Пустое это, пустое…

— Не пустое, — убежденно сказала Настя.

— Ладно, — отмахнулся он, — вы лучше расскажите, что ваша сестрица бойкая поделывает.

— А кто пришел к вам тогда? Женька с ним еще поздоровалась. Друг?.

— Друзей у меня нет, Настя. А заходил приятель один, начинающий художник.

— Откуда же знакомы они, не знаете?

— Нет.

Сказал «нет», а Насте показалось, знает он что-то, да говорить не хочет. Женьку по дороге спросила, но та лишь одно — знакомы, и все, а где познакомились, когда, ни звука. Но шла домой что-то грустная, не болтала и глупостей не отмачивала. И дома тихая была несколько дней, задумчивая. Фанфаронства у девчонки хоть отбавляй, а опыта-то никакого, хорошего человека от подлеца не отличит, вот и нарвется. Чтоб от тревожных мыслей о Женьке отойти, спросила:

— А почему у вас друзей нет?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Я человек трудный. Да и интересных людей маловато что-то стало. Помню, когда тетка жива была, сколько народа к ней замечательного заходило. Сожалею теперь, надо было писать всех… — он задумался.

— Без друзей плохо, наверно?

Марк посмотрел на нее и ничего не ответил, тогда Настя нерешительно, с неловкостью в голосе спросила:

— Женька тогда пристала к вам, да и мне неудобно, но все же, женатый вы или нет?

— Вас тоже, значит, сие интересует? Был женат, миледи, был. Но после войны мою жену, точнее, ее родителей моя биография перестала устраивать. Поняли?

— Как не понять? Только уж больно нехорошо это, — покачала она головой.

Ксения Николаевна, Володькина мать, давно уговаривала Коншина приходить к ним обедать, но он отнекивался: бесплатно неудобно, платить тоже, да и неизвестно сколько. Но сегодня, на воскресный обед он прийти обещался, тем более, сообщил Володька, у матери не то день рождения, не то именины, да и не видал он ее давно.

Перед его приходом Володька сказал матери:

— Надо как-то подействовать на Алексея. Он всерьез занялся халтурой, почти перестал ходить в институт.

— Почему ты называешь его работу халтурой?

— А что она? Какие-то плакатики по технике безопасности, — пренебрежительно дернул он плечом.

— Надо же чем-то зарабатывать? Кстати, Маяковский тоже занимался плакатом… Алеша один живет. Нам вдвоем легче. Я не очень-то понимаю его мать, оставить мальчика одного…

— Ну, какие мы мальчики?! Мужики уже, к тридцати подкатывает, — рассмеялся он.

— Для нас вы навсегда мальчики, — вздохнула мать.

Коншин принес к обеду две бутылки пива, на большее у него перед получкой не было, а с пустыми руками не хотелось. Ксения Николаевна упрекнула, что совсем их забыл, редко заходит. Коншин смущенно пробормотал что-то насчет работы, смущенно, потому что опасался, вдруг Володька — хотя это и непохоже на него — сказал матери про «джентльменское соглашение». Но за обедом говорили о другом. Володькина мать спросила его с улыбкой, неужто у них в институте нет хорошеньких девушек, что-то ее сыну никто не нравится.

— Тебя это очень беспокоит? — буркнул Володька.

— Не очень, но все-таки, — продолжала она улыбаться.

— Есть, и еще какие! — ответил Коншин. — Я-то, увы, вне игры, а что Володька теряется — не знаю.

— Мать вбила-таки в меня свое «порядочно, непорядочно», вот и теряюсь, — усмехнулся он.

— Выходит, я и виновата?

— Разумеется. Жизни нет с такими принципами. Алешке вот легче, — кивнул он на Коншина.

Коншин поежился и даже перестал есть. Володькина мать поглядела вопросительно:

— Почему Алеше легче?

— Спроси его сама, мама.

Коншин сжался, покраснел и после долгого раздумья, словно в воду бросился, взял и рассказал все Ксении Николаевне, закончив жалкими словами:

— Понимаете ли, Ксения Николаевна… ведь не до жиру…

Володькина мать выслушала все внимательно, не перебивая и горестно вздохнула:

— Бедные мальчики… После бескомпромиссных четырех лет приходится идти вот на такое…

— Почему приходится? — вскинулся Володька. — Никто не заставляет, все по доброй воле.

— Жизнь заставляет, — вяло попробовал защититься Коншин, мол, и с ломбардом надо разделаться, и с долгами, ну и работает он еще недостаточно умело, не выдерживает конкуренции с опытными профессиональными художниками, а потом, может, действительно, и не поборы это, а нужно для дела, а в общем-то, закончит он эту серию и порвет с Анатолием Сергеевичем.

К его удивлению, Володькина мать более терпимо, чем ее сын, отнеслась к этой истории, глядела на Коншина даже сочувственно и вскоре перевела разговор на другое, заговорив о том, что, по рассказам приехавших из Ленинграда знакомых, Зощенко держится очень мужественно, и это неудивительно, он же бывший офицер, воевавший в первую мировую и награжденный солдатским «Георгием», а такая награда офицерам давалась, как она знает, за личную храбрость.

Для Коншина, не читавшего последних зощенковских вещей, в которых касался он своей биографии, это было новостью.

— Зощенко — бывший офицер?! — воскликнул он. — Вот никогда бы не подумал. Он представлялся мне таким же сереньким обывателем, как и его герои.

Это дало повод Ксении Николаевне прочесть целую лекцию, что нельзя отождествлять автора с его героями, что в те годы так и говорили и что не кажется ли им, что пора серьезно заняться русской литературой начала века, так как институтские программы, мягко выражаясь, слишком сокращены и ограничиваться ими — это значит обеднять свой духовный мир, чего не должен допускать интеллигентный человек, и так далее…

Когда она закончила, Коншин задумчиво протянул:

— Да, если Зощенко воевал, это меняет мое отношение к нему.

— Рада слышать, Алеша, — улыбнулась Володькина мать. — Кстати, чем больше вы будете знать, тем меньше поддаваться разным влияниям.

— Осторожней на поворотах, мама, — засмеялся Володька.

— Мы, взрослые, наверно, были чересчур осторожны на поворотах, как ты выразился, оберегая вас от многого. Возможно, перед войной так и нужно было… — тихо произнесла она и задумалась.