Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 69

— Я это знал, папа, еще тогда.

— Пусть знает и Володя.

— Тогда что же это? — спросил Володька с дрожью в голосе.

— Ну, мы-то там за те долгие годочки кое-что уразумели, — чуть улыбнулся отец Сергея.

— Неужели… неужели… он? — совсем тихо спросил Володька.

Отец Сергея ничего не ответил, лишь еле заметно наклонил голову. «Неужели, неужели?» — еще раз подумал Володька, чувствуя, как надламывается в душе что-то и уходит почва из-под ног. Даже закружилась голова… Сергей хлопнул его по плечу:

— Не скисай. Рано или поздно, но приходит пора расставания с некоторыми… иллюзиями, что ли.

— Нет, — поднял голову Володька. — Этого не может быть.

Он в растерянности переводил взгляд с одного на другого, ожидая и надеясь на что-то, но отец Сергея поднялся и тихо сказал:

— Это правда, Володя…

— Что произошло, Володя? — обеспокоенно спросила мать, когда он вернулся, почувствовав, видно, состояние сына.

Володька, ничего не ответив, разделся, повесил шинель на вешалку, а потом, повернувшись к матери, сказал:

— Мама, я видел отца Сергея.

— Да? Я очень рада его возвращению, Сережа так ждал его. Это такое счастье для всей семьи…

— А больше ты ничего не скажешь, мама?

— Что я должна сказать? — удивленно спросила она, а потом, поглядев на Володьку, опустила голову и еле слышно прошептала: — Понимаю, Володя, что ты ждешь от меня, но что я могу, что?.. — она беспомощно развела руками.

Володька нервно прошелся по комнате — шесть шагов туда, шесть обратно. Постояв минутку на месте, он сел и закурил.

— Понимаешь, мама, Сережкин отец сказал, что виноватых там нет. Да, нет, — повторил он и уставился на мать.

— Возможно, Володя, возможно, — опять тихо, со вздохом сказала она.

— Что же это тогда?

— Не знаю, Володя, не знаю… По-моему, этого не знает никто.

Она задумалась, но, взглянув на сына, неуверенно добавила, что, быть может, в слова отца Сергея нельзя уж так безусловно верить, ему могло так казаться… что он судит по себе…

— Не надо, мама, — остановил он ее.

— Хорошо, Володя, — кивнула она, поняв его. — Только я должна сказать, что это… это, ну как бы пояснее выразиться, это никак не может умалить для нас главного… Ты понимаешь?

— Да, мама. Понимаю, — он загасил в пепельнице папироску и поднялся. Пожалуй, я позвоню Коншину.

— Тебе хочется поделиться с ним? — напряженно спросила она.

— Да. А что?

— Может, не стоит, Володя?

— Мама, мы бедовали с ним на одном и том же овсянниковском поле, — успокоил он ее.

— Знаю, Володя… Но все же… — покачала она головой. — И потом, все равно вам ни в чем не разобраться. Это все так сложно. И что вы можете? — она помолчала немного, затем подошла к Володьке. — Слушай, Володя, я не хочу… да, не хочу, чтоб ты разговаривал с кем-нибудь на эти темы.

— Почему, мама?

— Я боюсь, Володя…

— А ты не бойся, — он хотел было рассмеяться, но лицо матери было бледно и серьезно. — Мы просто малость прогуляемся с Лешкой, — он сделал шаг, чтоб выйти в коридор и позвонить, но мать остановила его:

— Подожди, Володя. Мне нужно тебе что-то сказать… Да, сказать.

Она подошла близко и взяла его за руку.

— Что, мама? — спросил он недоуменно, так как мать пока молчала, только смотрела на него странными глазами.

— Погоди, — она отпустила его руку и бросилась к секретеру, открыла запертый ящичек, выдвинула его и стала лихорадочно что-то искать.

Володька стоял и ждал, ничего не понимая. Мать вернулась, держа в руках фотографию. Это была фотография, его отца, в военной форме, с погонами и двумя «Георгиями».

— Я знаю эту фотографию, мама, это отец в шестнадцатом году. На ней есть дата, — он перевернул фото. — Даже число — семнадцатое сентября.

— Дату написала я, — глухо сказала мать. — Это последняя его фотография, но она… девятнадцатого года…

Володька отступил от матери.

— Значит?..

— Да, Володя. Когда в семнадцатом здесь, в Москве, пьяные матросы сорвали с него погоны, пытались и ордена, он пришел домой сам не свой. Я спросила, что случилось. Он рассказал и… стал собирать вещи…

— Дальше, мама… — почти прошептал Володька.

— Я поняла, куда он собрался и стала умолять его не делать этого… Он сказал: «Прости, Ксения, но я не могу… Для них нет ничего святого, они загубят Россию». И уехал… на Дон…

— Мама, но я же родился в двадцатом?..

— Отец два дня был в Москве. Приехал измученный, во всем изверившийся и уже обреченный. Я знала, это последняя наша встреча.

— Выходит, он умер не от тифа, как ты говорила?

— От тифа, но… там.

Володька обессиленно опустился на стул и закурил. Искурив почти всю папиросу, спросил:

— Почему ты сказала об этом сейчас?

— Не понимаешь? Я боялась всю жизнь, что об этом кто-то узнает, и больше всего, что узнаешь ты. Но сейчас, когда ты стал задумываться, о чем-то догадываться, я решилась… Ты должен быть осторожен. Очень осторожен. Поэтому, прошу тебя, не надо никаких разговоров ни с Алексеем, ни с кем… Понял? — и, не дождавшись ответа, она начала убеждать его, что тогда все было так непросто, так запутано, что отец был кристально честным человеком, но, что делать, эти матросы, наверно из анархистов, так оскорбили его, ведь тогда существовали понятия чести и долга, да, долга, и он полагал своим долгом, ты помнишь Рощина из «Хождений по мукам», ведь он вначале тоже… может быть, отец, если бы дожил, тоже… как и Рощин… Но он… Она говорила путано, спеша, пока он не остановил ее:

— Не надо, мама. Я все понимаю..: Я догадывался, что с отцом что-то не так, ведь ты ничего о нем не рассказывала. Правда, я думал, он бросил тебя, а потому и не спрашивал. И наверно, правильно, что не сказала мне ни до войны, ни в войну… Ты не беспокойся, я никому не стану рассказывать об этом, но к Лешке пойду.

— Как хочешь… Ты взрослый, — вздохнула мать.

Володька вышел на улицу. Шел не спеша, задумавшись. В один день свалились на него две страшные правды, о которых он смутно, очень смутно догадывался, но старался не углубляться, отбрасывал их от себя. И как ни странно, первая, вроде бы не касающаяся его лично, оказалась труднее, неподъемней и, видимо, как раз потому, что касалась не только его, а всей страны. Вторую — об отце, только что узнанную, он принял спокойней, потому как не только хорошо помнил «Хождение по мукам», но и читал еще мальчишкой воспоминания Шульгина, где трагедия и безысходность белого движения были ярко, а главное, изнутри описаны, и он, читая в тридцатые эти вещи, уже понимал, что были субъективно честные, умные и благородные люди, которые не могли просто по своей сущности принять революцию. А в честности, смелости и в любви к России своего отца Володька сомневаться не мог — два «Георгия» в германской войне тому порукой. И это было для него более существенным и определяющим, чем все остальное. Отец честно воевал за Россию, и он, Володька, тоже воевал за нее неплохо. А Россия все-таки одна, хотя каждый может видеть ее по-своему.

С Коншиным встретились на улице, как и договорились по телефону. Алексею тоже было что рассказать Володьке. На днях он заходил к Марку, и тот вдруг разоткровенничался о плене, потряся Коншина некоторыми подробностями.

Да, ребята жили, увы, не в безвоздушном пространстве, и рано или поздно через судьбы других людей прорывались к ним крупинки правды о времени, пугающие, вызывающие тревожные недоумения и тяжелые раздумья. И как ни гнали они их от себя, все равно жизнь открывалась им то одной, то другой своей стороной, ломая и деформируя их прежние представления.

В сегодняшний вечер Володька и Коншин впервые, наверно, за время их дружбы завели совершенно откровенный разговор.

— Ты знаешь, что рассказал мне Марк? — сразу начал Коншин. — Оказывается, он, понимаешь, он заявил, что у нас нет пленных, а есть предатели…

— Ну, это-то мы краем уха слыхали.

— Слыхали, но не знали, к чему это привело… Нашим пленным не помогал Международный Красный Крест, люди были обречены на голодную смерть. И выжили дай бог меньше половины, а пленных было миллионы. Наше счастье, что мы не служили кадровую на западе, а то бы… — не закончив, махнул Коншин безнадежно рукой.