Японские писатели – предтечи Новейшего времени - Коллектив авторов - Страница 35

‘То, что именуется воинской доблестью, есть видение себя первым в Японии и крайнее высокомерие’.

‘Бусидо — это одержимость смертью. Убить одного … или несколько десятков человек … По большому счёту, в этом нет ничего значительного. Сходя с ума становишься одержим смертью. И ещё, если в бусидо принимаешься различать, то начинаешь опаздывать. Не влезай ни в преданность, ни в сыновний долг, а просто становись одержимым на Пути Воина. На нём полным-полно и преданности, и сыновнего долга’.

‘Срединный Путь — предельная точка всех вещей, однако военное дело преобразует сердце, так что даже в средней жизни человек превосходит самого себя’.

Мы были в высшей степени высокомерны, одержимы смертью и отстранились от Срединного Пути.

* * *

И вот, настал момент вылета.

А ведь сегодня можно неплохо умереть, а?

Не найти вражеских кораблей и впустую вернуться, чтобы затем вновь пережить театральное расставание, — это было невыносимо. Мы только и делали, что молили о смерти, как о величайшем счастье.

Авиагруппа, оставив за собой горы и джунгли, повернула на восток. Рядом с полосой прибоя стоял лес кокосовых пальм, который мы вряд ли ещё раз увидим. Белый песок, проглядывавший сквозь бледную зелень мелководья, переходил в бледную красноту атоллов, а окружавшее их фиолетовое море изменялось в жёлтое, зелёное и, наконец, глубокую синеву. Это прекрасное пятицветное море всегда было утешением для глаз тех, кто сидел в самолётах. Смотрите хорошенько. Пусть цвета этого моря, походящие на пылающие на закате облака, останутся в ваших сердцах.

Чтобы уйти от истребителей ПВО противника, звено поднялось на несколько тысяч метров. Из кислородных масок пошла смесь, холодившая полость рта. Это было нашей последней чистой пищей.

Наконец, на расстилавшейся перед нами поверхности моря стали ясно заметны чёрные точки, и это переполнило счастьем наши сердца. Наша смерть в нескольких точках, проявившихся на синей поверхности тропического моря. Чёрные точки, то скрывавшиеся, то появлявшиеся в просветах быстро бегущих облаков, казалось, льстиво подмигивают нам.

Командир взял курс прямо на них. Чёрные точки приняли ясные очертания боевой группы противника, окружавшей авианосец и двигавшейся вперёд в окаймлении белых волн. Отсюда сверху их движение казалось медлительным, почти вялым.

Включились двигатели. Звук был оглушающим. Скорость достигла максимальной.

Отряд прикрытия был готов к появлению вражеских истребителей и расположился в охранительном порядке.

Они, действительно, появились немедленно, как стая крылатых насекомых.

У нас была одна цель. Подъёмник вражеского авианосца.

Выдёргиваем предохранитель взрывателя бомбы, посылаем сигнал о начале атаки. Теперь дорога одна.

Наклонить нос самолёта, приблизиться к цели и врезаться в неё. Не промахнуться.

Храбрость же заключается в том, чтобы смотреть!

смотреть!

смотреть!

ни на мгновение не отводя глаз.

Авианосец весь опоясался вспышками залпов от заградительного огня; плоскость его верхней палубы, непосредственно перед этим выглядевшая совершенно спокойной, как тренажёр в школе после окончания занятий, вдруг затуманилась и стала едва видной. Однако, она никак не могла уменьшится. Мгновение за мгновением, сперва — размером с бисквит, затем — с тарелку, затем — с поднос, затем стала кухонной доской… это было как в игре: она ширилась и ширилась, … превратившись в теннисный корт, в тренажёр по окончании занятий, затем окуталась пороховым дымом.

В этом дыму жёлтым пионом распустился цветок орудийного выстрела. Дым редел. Авианосец предстал совершенно отчётливо; это был уже только авианосец, и не что иное.

Смотреть!

Только смотреть, сверкая глазами!

Подъёмник авианосца! Скоро мы будем там. В полной круговерти, слившись воедино с самолётом, глухой ко всему, не чувствуя боли, окружённый белым сиянием, забывший про игры, прочерчивая своим движением серебряную нить, напрягаясь изо всех сил, чтобы только отчётливо видеть, видеть, видеть и разрушить.

Как же далёк подъёмник авианосца! А это ускорение, которое должно было его немедленно туда доставить, — сколь же оно медлительно! Время последнего момента нашей жизни падает тяжёлыми корпускулами золотого песка.

Пуля пробила грудь; кровь стала перехлёстывать назад через плечо. Чувствовался только удар, но не боль. Однако, именно это ощущение удара стало основанием сознания, подтверждающего, что видимое впереди — не призрак.

На подъёмнике стали видны человеческие фигурки.

Это был враг. Враг бежал. Не было видно образа смерти, которая должна была ожидать нас с распростёртыми объятьями.

Реальностью был только подъёмник. Он существовал. Его было видно.

… наконец, момент попадания так и не отразился в нашем сознании».

* * *

Здесь Кавасаки-кун замолчал. До этого момента полностью поглощённые рассказом, мы впервые обратили внимание на страдальческий облик побледневшего и задыхающегося Кавасаки-куна. Духи воспользовались телом этого слепого юноши и, несомненно, совершенно опустошили его изнутри. Однако, духи нимало не собирались щадить его, но загоняли до изнеможения, передавая свою ярость и негодование.

7

Голос, звучавший из уст Кавасаки-куна, ещё несколько минут столь импозантный и мужественный, сейчас стал совершенно иным.

Я даже подумал сперва, что начал говорить какой-то другой дух, однако нет, тембр был тот же, но в его глубине звучала грусть и горечь; к этому голосу добавился какой-то странный оттенок, вроде звука от растягиваемой заржавевшей цепи.

«…и вот, после своей смерти, пребывая в мире духов, мы ясно видели поражение нашей страны.

Именно теперь мы можем принять в себя скорбь духов — наших старших братьев, прочувствовав всё на собственном теле. То, чего искренне желали тогда наши старшие братья, был Симпу.

Тогда не задул Симпу, которого так ждали чистые сердца. Отчего? Именно тогда он должен был задуть, травы и деревья — зашуметь, кровь — очиститься, а наше государственное устройство — проявиться, как в прозрачном кристалле. И тогда, когда мы находились в отчаянном положении и жертвовали своими телами, Симпу, который должен был задуть, не поднялся. Отчего?

Если в современной японской истории и мог задуть Симпу, то лишь когда наши старшие братья — духи поднялись на борьбу, или когда мы шли в атаку, — только дважды. Однако, не наступило такого момента, когда задул бы Симпу, что само собой подтвердило бы божественность нашей страны. В обоих случаях — в обоих! — он не поднялся.

Отчего?

Когда мы были новичками в мире духов, то не могли разгадать этой загадки. Глядя на поверхность океана, залитую лунным светом, хорошенько рассмотрев то место, на котором разорвалась в клочки наша плоть, мы никак не могли понять — отчего тогда не возник Симпу, поднятый силой чистой искренности?

Уголок затянутого облаками неба немного просветлел, и в лицо глянул кусочек небесной голубизны; действительно, всего дважды в тёмной истории человечества сострадательное лицо бога глянуло на поверхность земли. Однако, Симпу не задул. Одну группу молодых людей связали крестообразно друг с другом и расстреляли, а для другой группы молодых людей украсили мгновенно превратившимися в игрушки орденами их символические могилы. Зачем?

Хотя, оглядываясь на прошлое, можно сказать, что и наши старшие братья — духи, и мы сами, подобно посланникам, провозглашающим дурную смерть и упадок, промчались через эту страну на конях бледного цвета.

Старшие братья-духи посредством своей смерти выявили крах императорской армии и смерть воинского духа. Мы же своей смертью выявили гибель Японии и смерть японской души. И старшие братья духи, и мы представляли собой как бы большой сосуд из стекла, вдребезги разбившийся со страшной бессмысленностью. Вместо ожидаемой сияющей славы, мы остались в памяти, как один и тот же финал. А как мы стремились в рассвету, как жаждали утренней зари, как надеялись, что мы станем тем самым началом!..