Вавилонские ночи (СИ) - Депп Дэниел - Страница 3

— И действует это безболезненно, да? — Она задала этот вопрос в тысячный раз.

— Вы просто отключаетесь, — сказал Кенни. — Как будто кто-то вырубил свет. А потом отказывает нервная система, но только вы этого уже не чувствуете.

— Это точно? Откуда ты знаешь?

— Потому что, — ответил Кенни, — гребаное американское правительство оплатило испытания на человекообразных обезьянах, вот откуда. Я читал отчеты, они хранятся в лаборатории под замком. Нам, выпускникам, вообще-то не полагается копаться в этом дерьме, и если кто узнает, что я его спер, меня не то что засадят в Ливенворт[5], меня прямо под ним и закопают. Слушайте, я не хочу знать, зачем вам нужна эта штука. Мне на это плевать. Я только хочу закончить обучение и получить где-нибудь непыльную и безопасную исследовательскую работенку, не подохнув с голоду в ожидании, пока это произойдет.

— Точно не хочешь знать? — улыбнулась она.

— Травить крыс, — сказал Кенни. — Или долбаных кротов на заднем дворе. Или брехливую соседскую собаку. Вот для чего. Кстати, эта наша встреча была последней, больше не увидимся.

— О, думаю, с этим сложностей не будет, солнышко, — мечтательно произнесла женщина. — Никаких сложностей.

Кенни сел в «Порше» и уехал. Она еще постояла там с коробочкой, глядя на простирающийся внизу Лос-Анджелес и словно бы размышляя, передвинуть ли город куда-нибудь в другое место или оставить как есть. Потом вынула флакон из коробочки, выбросила защитную упаковку и аккуратно опустила порцию нейротоксина стоимостью семь тысяч долларов в свою изящную сумочку от «Гуччи».

Анна Мэйхью, оскароносица и бывший главный персонаж светских хроник, сидела в зале солидного ресторана в Беверли-Хиллз. Она думала о сиськах и заднице и о том, сколько еще дней жизни может себе позволить перед самоубийством. Крошечный флакон она вертела в пальцах как талисман. Почему-то от этих прикосновений ей становилось легче.

Это напоминало клиническое исследование, иначе не скажешь: она оглядывала зал, сидя за столиком в окружении пятидесяти с лишним богатеньких местных матрон. Дамочки, склонившись над салатами, обменивались сплетнями, а официанты-мексиканцы старались их обслужить с минимальными потерями. И зря старались. Дамы забрасывали их придирками, словно язычники, забрасывавшие камнями первых христиан. Бедняги трудились, склонив головы и избегая встречаться с клиентками взглядом — иначе тут же последуют вызов управляющего и жалоба на оскорбительное поведение. Все официанты как один были нелегалами, и поэтому им приходилось терпеть. Но если бы им каким-то чудом удалось переместить этот зал в Тихуану[6], уж они бы порезвились и устроили кровавую баню.

Анна довольно часто размышляла о самоубийстве. Оставалась только одна проблема — решить, когда. А пока в самые мрачные моменты ей нравилось перекатывать флакон пальцами — туда-сюда. Это помогало расслабиться, приятно было знать, что от смерти ее, возможно, отделяет всего несколько секунд.

— Знаете, а ведь Аттила — мой муж, — произнесла сидевшая рядом женщина.

— Что, простите?

— Аттила. Аттила Бояджан. Он был продюсером одного из ваших фильмов. Забыла, какого. Вы случайно не помните?

— Извините, нет.

— Ну и ладно, — отмахнулась госпожа Бояджан. — Это было так давно… Я бы спросила самого Аттилу, да он уже почти в полном маразме.

Госпожа Бояджан посмотрела на часы, встала и направилась к кафедре, установленной перед столиками.

— Дамы! Дамы!

Те прекратили ритуальное истязание официантов и одарили госпожу Бояджан своим вниманием.

— Спасибо вам, дорогие мои, что пришли, — произнесла госпожа Бояджан. — Стоит такая чудесная погода — ну разве это не лучшая весна за последние годы? — и все, конечно же, предпочли бы провести время на воздухе: поухаживать за садом или поиграть в теннис… Но я уверена, вы все восхищаетесь нашей сегодняшней гостьей, во всяком случае, я определенно восхищаюсь ею. Сегодня нам с вами посчастливилось встретиться с легендой, с одной из прекраснейших и самых влиятельных актрис (ах, говорят ли еще так — «актрисы», или теперь это называется «актеры-женщины»?) нескольких последних десятилетий.

Эти «несколько последних десятилетий» ее уязвили. Анна взяла себе на заметку: при случае как-нибудь отомстить стерве. Госпожа Бояджан стояла перед всеми в своем тысячедолларовом брючном костюме, а Анна тем временем изучала ее задницу — не так уж и плохо для женщины за пятьдесят. Подтяжка, разумеется, и, возможно, какие-то силиконовые вставки? Проблема с задницами в этом зале заключается в том, что среди них не найдешь ни одной вполне натуральной. С бюстами та же история. Если ресторан поджечь, все эти искусственные буфера и зады начнут таять, как Винсент Прайс в последней сцене «Дома восковых фигур»[7].

День не задался с самого начала. Анна переживала очередное обострение депрессии, которые с годами длились все дольше и дольше. Последнее грозило по длительности обскакать «голубой период» Пикассо[8]. Выходя из душа, она внимательно изучила свое отражение в зеркале и вынуждена была признать, что лицо по-прежнему смотрится неплохо. Она не выглядела на свои годы, на свои сорок три. «Я вполне могу сойти за тридцатипятилетнюю», — заключила она, и это было весомое заявление, повторяемое ею уже восемь лет. Это приободрило ее, и она совершила отчаянный поступок: засунула карандаш под левую грудь. Он остался там как приклеенный. Анна немного попрыгала, но чертов карандаш не падал, держался, как опытный альпинист. То же самое она проделала с другой грудью — и с тем же результатом. И тут она допустила действительно серьезную ошибку, попытавшись повторить этот фокус с задницей. Господи Иисусе, да там можно было зажать батон колбасы и отправиться на пробежку. До сих пор она оттягивала вмешательство пластического хирурга, но ее час неумолимо приближался. Может, стоило прекратить эту канитель, расслабиться и благородно стареть? Денег хватало, необходимости сниматься уже не было. Она могла бы заняться благотворительностью, своим садом, а то и сесть за мемуары. Перед глазами промелькнуло видение — ее портрет в будущем: седые волосы и обвислая жопа. Ну нет, на хрен такую жизнь! Я должна оставаться на коне до конца. Я все же снялась в парочке хороших фильмов, которые запомнятся надолго. Сделаю это сейчас и не позволю себе состариться.

— Мы долгие годы восхищались ее творчеством, — вещала госпожа Бояджан в паре со своей силиконовой задницей, — она получила «Оскара» за лучшую женскую роль в фильме «Женщина из Барселоны» — как вспомню ту сцену с ее матерью, у меня до сих пор слезы на глаза наворачиваются, а у вас? — и еще, разумеется, она стала выдающимся примером для нового поколения, ммм… актеров-женщин. Итак, Общество ценителей искусства Западного Голливуда представляет вам… Анну Мэйхью!

Раздались аплодисменты, и Анна Мэйхью направилась к кафедре, чувствуя, как пятьдесят с лишним пар глаз сосредоточились на ее собственных слегка расплывшихся ягодицах.

— Спасибо вам, Ширли, — произнесла Анна на всю аудиторию, — за такое теплое вступление. Также я хотела бы поблагодарить Общество ценителей искусства Западного Голливуда за приглашение. Понимаю, как трудно оставаться в четырех стенах в такую чудесную погоду, но я бы хотела поговорить с вами о том, что мне особенно дорого.

Анна продолжала говорить, а госпожа Бояджан сверлила ее взглядом и вдруг заметила маленький флакон, оставленный актрисой рядом с тарелкой. Он был похож на пробник духов, вероятно, что-то французское и дорогое. Госпожа Бояджан слегка наклонилась вперед и принюхалась. Ничего. Какая досада!

— Если бы кто-то предложил не заботиться более о Мемориале Линкольна в Вашингтоне или бросить на произвол судьбы картины в нью-йоркском Метрополитен-музее, чтобы те пришли в упадок и исчезли с лица земли, мы бы все ополчились против этого, не правда ли? Ведь подобного нельзя допустить. Поднимется волна народного гнева, никому и в голову не придет позволить, чтобы погибло национальное достояние.