Вавилонские ночи (СИ) - Депп Дэниел - Страница 37

Внезапно ты каким-то образом оказываешься стоящим на красной ковровой дорожке и понимаешь, что твои проблемы только начинаются. От заветных дверей тебя отделяет чуть ли не полтора километра и несколько сотен зевак, так что шансы добраться туда, не влипнув попутно в какую-нибудь передрягу, исчезающе малы. Тебя заливает ярчайший свет, и твои глаза никак не могут к нему приспособиться, всё, что дальше полуметра, расплывается в смутное пятно. И тут же — словно тебе недостаточно всего вышеперечисленного — вокруг раздается несмолкаемое «клик-клик-клик-клик» похожих на стаю насекомых фотокамер и «щелк-щелк-щелк-щелк» вспышек, — стоит только глазам чуть-чуть привыкнуть к свету, как тебя тут же непременно ослепит такая вспышка.

Ты ощущаешь свою полную беспомощность. Впрочем, тут тебя посещает утешительная мысль, что охотятся они вовсе не за тобой, — они пытаются поймать Красивых и Знаменитых и запечатлеть их для остального, пребывающего в напряженном ожидании мира, и тебе даже отчасти стыдно, что твоя никому не известная задница тоже попадает в кадр. К счастью, окончательно озвереть ты не успеваешь — ее пальцы касаются твоей руки, и ты чувствуешь едва заметное ободряющее пожатие. И ты стоишь и ждешь, когда же наконец все эти люди, стоящие перед тобой, сдвинутся вперед.

Ждем.

Шагаем.

Ждем.

Шагаем.

Ждем…

Она что-то говорит тебе, но ты не можешь разобрать слов, просто видишь, как шевелятся ее губы. Она улыбается тебе, и ты читаешь в ее глазах: «Понимаю, ощущения ужасные, но скоро все закончится, поверьте».

Ждем.

Шагаем.

Шагаем… Шагаем… Шагаем…

Ты наконец подходишь к ступенькам и думаешь: «Уж здесь-то я точно облажаюсь».

На ступеньку вверх.

Ждем.

Вверх.

Ждем…

Большая часть пути уже позади, до дверей остается всего метр с небольшим. Теперь от тебя требуется только не запутаться в собственных ногах и не рухнуть, сбив несколько метров дам и господ, стоящих сзади, как кегли в боулинге. И вот…

Все закончилось. Ты проходишь в двери, ты внутри, в безопасности.

А ведь нужно еще пережить этот гребаный фильм.

— Вы в порядке? — интересуется она.

— Ага, в полнейшем. Не хотите ли вернуться и повторить еще разок?

Они проходят в зал и усаживаются, ряд перед ними предназначен для Андрея и продюсеров. Андрей прошел к своему месту и прежде чем сесть испепелил Анну взглядом. Та принялась напевать: «На огне жарятся каштаны…»[55] — так, чтобы он слышал. К его чести, Андрей проигнорировал ее выходку. Свет в зале погас, и Анна нащупала в темноте руку Шпандау.

Что самое страшное — фильм оказался хорошим.

Даже так: это был лучший фильм из тех, что они успели посмотреть.

Да что уж там, давайте смотреть правде в глаза: это был лучший фильм из тех, что они видели за последние годы.

Шпандау ожидал, что фильм окажется полной фигней. Даже хотел этого. Наслушавшись, как Анна отзывалась о других фильмах Андрея, Шпандау ждал напрасно потраченной пленки, очередной скучной и претенциозной пустышки, снятой скорее для обсуждения в Сорбонне, чем для того, чтобы это действительно кто-то смотрел. Андрей был кумиром европейских интеллектуалов, кто бы мог подумать, что талантливый засранец вдруг изменит своим привычкам и сделает очень простой, эмоциональный и красивый фильм, да еще на тему, которая так и создана для пафосных умствований — о жизни русского художника-авангардиста? В фильме даже присутствовал — вы не поверите! — юмор.

Это было блестящее кино, и Шпандау так и подмывало найти какой-нибудь тупой предмет и измолотить выскочку до полусмерти. По какому праву этот гнусный засранец снял нечто настолько чистое и безупречное? В этом была чудовищная несправедливость. Шпандау на ум пришла история Моцарта и Сальери — та, что была изложена в пьесе «Амадей»[56]. Что это за Бог такой, если он отмерил великий дар недостойному?

Ситуация сильно ударила по присущему Шпандау демократизму и чувству справедливости. Он оказался в странном положении: Андрей раздражал его тем больше, чем меньше неприязни вызывал. Приходилось сделать неутешительный вывод: должно же быть в человеке, способном снять такую картину, хоть что-то окупающее его недостатки. Теперь Шпандау понимал, чем русский режиссер мог привлечь Анну. И совершенно не исключено, что ее все еще к нему тянет.

«Так, минуточку! — сказал себе Шпандау. — Я что, ревную?» Когда раздались крики «браво» и публика принялась аплодировать режиссеру стоя, Шпандау занервничал еще сильнее. Его беспокоило, присоединится ли к овациям Анна. Она присоединилась. Шпандау тоже встал и захлопал в ладоши. Андрей экстравагантно помахал толпе, потом повернулся к Анне, улыбнулся ей и пожал плечами. В следующий миг довольные продюсеры утащили его из зала. Аплодисменты — это прекрасно, но не мешало бы позаботиться и о деньгах.

Зажегся свет, и Шпандау посмотрел на Анну. Она старательно отводила взгляд. Что это, у нее в глазах слезы? По дороге к машине они не проронили ни слова. Анна молча забралась на свое сиденье, и они подождали, пока появится возможность втиснуться в поток. Дэвиду до смерти хотелось поговорить о фильме, узнать мнение Анны: понравилась ли ей картина так же сильно, как ему? Иногда они проникают в самое сердце, эти фильмы. Иногда они могут изменить всю привычную картину мира, да и жизнь целиком.

Шпандау, пожалуй, впервые столкнулся с фильмом, который переживет его самого. Пройдут годы, и его будут смотреть и изучать следующие поколения. Ему страстно хотелось знать, что думает об этом Анна. Испытывает ли и она такую же радость и растерянность? Не кажется ли и ей, что это бриллиант, найденный в навозной куче, блестящая попытка достичь максимально возможных в кинематографе высот.

— Вот ублюдок, — тихо промолвила она, и Шпандау все понял.

Время было обеденное, и кафе при гостинице «Негреско» в Ницце было до отказа забито публикой, съехавшейся на фестиваль. Теми, кто не мог себе позволить «Мажестик» или «Карлтон». И сам зал, и персонал имели потрепанный вид, как будто штат набирали из числа пенсионеров, выстроившихся в очередь с черного хода и ожидающих, пока кому-то из официантов не надоест и он не освободит им местечко. Здание гостиницы считалось национальным достоянием, но чего только не объявят достоянием французы — даже Жака Тати[57].

Шофер высадил Шпандау у дверей. Войдя в кафе, Дэвид заметил уже сидевшего за столиком и прихлебывавшего кофе Виньона. Тот с усталым видом разглядывал каменистый пляж, отделенный от отеля набережной Променад дез Англе. Двое слоняющихся по залу престарелых официантов подавали перемороженные морепродукты второсортным продюсерам, а те хмурились, стоило только их пышнотелым подружкам засмотреться на более дорогие блюда в меню. Когда Шпандау подошел и уселся напротив Виньона, тот поднял на него взгляд, но выражение его лица не изменилось. Он снова принялся сверлить взглядом пляж. Официант по-английски осведомился, не желает ли Шпандау чего-нибудь выпить. Шпандау заказал «Будвайзер», наперед зная, что в меню его нет, — просто захотелось побыть капризным клиентом. Он старался помалкивать, но его бесило, что окружающие постоянно принимают его за американца. Впрочем, он сам понимал, что беситься глупо — он ведь и выглядел как типичный американец, но легче от этого не становилось. Он даже не прочь был выглядеть как американец, и это еще больше его злило. Возможно, дело было в том, что он чувствовал себя при этом как гигантский кактус посреди Таймс-сквер. Иногда тебя прямо-таки с души воротит от собственной неуместности. Официант вернулся и предложил «Левенбрау» вместо «Будвайзера». Шпандау заказал газировку — то, что хотел с самого начала. Потом обратился к Виньону:

— Может, просветите меня, зачем мы сюда притащились!