Вавилон - Куанг Ребекка - Страница 12

Профессор Ловелл тоже не был похож на человека, охваченного яростью. Он не кричал, глаза его не были дикими, щеки даже не покраснели. Казалось, он просто каждым сильным и обдуманным ударом пытается причинить максимальную боль при минимальном риске необратимой травмы. Он не бил по голове Робина, не прикладывал столько силы, чтобы у Робина треснули ребра. Нет; он лишь нанес синяки, которые можно было легко скрыть и которые со временем полностью заживут.

Он прекрасно знал, что делает. Казалось, он уже делал это раньше.

После двенадцати ударов все прекратилось. С таким же спокойствием и точностью профессор Ловелл вернул кочергу на камин, отошел и сел за стол, молча наблюдая за Робином, пока мальчик поднимался на колени и, как мог, вытирал кровь с лица.

После очень долгого молчания он заговорил:

— Когда я привез тебя из Кантона, я ясно выразил свои ожидания.

В горле Робина наконец-то застыл всхлип, задыхающаяся, запоздалая эмоциональная реакция, но он проглотил его. Ему было страшно представить, что сделает профессор Ловелл, если он поднимет шум.

— Вставай, — холодно сказал профессор Ловелл. — Сядь.

Автоматически Робин повиновался. Один из его коренных зубов расшатался. Он пощупал его и поморщился, когда на язык попала свежая соленая струйка крови.

— Посмотри на меня, — сказал профессор Ловелл.

Робин поднял глаза.

— Ну, это одна хорошая черта в тебе, — сказал профессор Ловелл. — Когда тебя бьют, ты не плачешь.

У Робина зачесался нос. Слезы грозили вырваться наружу, и он напрягся, чтобы сдержать их. Ему показалось, что в висках застучало. Боль настолько одолела его, что он не мог дышать, и все же казалось, что самое главное — не показать ни намека на страдания. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким жалким. Он хотел умереть.

— Я не потерплю лени под этой крышей, — сказал профессор Ловелл. — Перевод — нелегкое занятие, Робин. Он требует сосредоточенности. Дисциплины. Ты и так в невыгодном положении из-за отсутствия раннего образования по латыни и греческому, и у тебя всего шесть лет, чтобы наверстать разницу до поступления в Оксфорд. Тебе нельзя лениться. Нельзя тратить время на дневные грезы.

Он вздохнул.

— Я надеялся, основываясь на отчетах мисс Слейт, что ты вырос прилежным и трудолюбивым мальчиком. Теперь я вижу, что ошибался. Лень и обман — обычные черты вашего рода. Вот почему Китай остается ленивой и отсталой страной, в то время как ее соседи рвутся к прогрессу. Вы по своей природе глупы, слабоумны и не склонны к упорному труду. Ты должен противостоять этим чертам, Робин. Ты должен научиться преодолевать загрязнение своей крови. Я поставил на твою способность к этому большую ставку. Докажи мне, что это того стоило, или купи себе дорогу обратно в Кантон. — Он наклонил голову. — Ты хочешь вернуться в Кантон?

Робин сглотнул.

— Нет.

Он говорил серьезно. Даже после этого, даже после всех страданий, выпавших на его долю, он не мог представить себе альтернативного будущего. Кантон означал бедность, ничтожность и невежество. Кантон означал чуму. Кантон означал отсутствие книг. Лондон означал все материальные удобства, о которых он мог просить. Лондон означал когда-нибудь Оксфорд.

— Тогда решай сейчас, Робин. Посвяти себя успешной учебе, иди на жертвы, которые это повлечет, и обещай мне, что больше никогда не будешь так смущать меня. Или отправляйся домой на первом же корабле. Ты снова окажешься на улице, без семьи, без навыков и без денег. У тебя больше никогда не будет тех возможностей, которые я тебе предлагаю. Ты будешь только мечтать о том, чтобы снова увидеть Лондон, а тем более Оксфорд. Ты никогда, никогда не прикоснешься к серебряному слитку. — Профессор Ловелл откинулся назад, глядя на Робина холодными, пристальными глазами. — Итак. Выбирай.

Робин прошептал ответ.

— Громче. На английском.

— Мне жаль, — хрипло сказал Робин. — Я хочу остаться.

— Хорошо. — Профессор Ловелл встал. — Мистер Честер ждет внизу. Быстро собирайся и иди на урок.

Каким-то образом Робин продержался весь урок, сопя, слишком ошеломленный, чтобы сосредоточиться, на его лице расцвел огромный синяк, а туловище пульсировало от дюжины невидимых болячек. К счастью, мистер Честер ничего не сказал об этом инциденте. Робин просмотрел список спряжений и все их перепутал. Мистер Честер терпеливо поправлял его приятным, хотя и вынужденно ровным тоном. Опоздание Робина не сократило занятия — они затянулись до ужина, и это были самые длинные три часа в жизни Робина.

На следующее утро профессор Ловелл вел себя как ни в чем не бывало. Когда Робин спустился к завтраку, профессор спросил, закончил ли он свой перевод. Робин ответил, что закончил. Миссис Пайпер принесла на завтрак яйца и ветчину, и они ели в несколько раздраженном молчании. Было больно жевать, а иногда и глотать — лицо Робина за ночь распухло еще больше, — но миссис Пайпер предложила ему порезать ветчину на кусочки, только когда он закашлялся. Все допили чай. Миссис Пайпер убрала тарелки, а Робин пошел за учебниками латыни, пока не пришел мистер Фелтон.

Робин никогда не думал о том, чтобы убежать, ни тогда, ни в последующие недели. Какой-нибудь другой ребенок мог бы испугаться, мог бы воспользоваться первым шансом вырваться на лондонские улицы. Какой-нибудь другой ребенок, приспособленный к лучшему, более доброму обращению, мог бы понять, что такое безразличное отношение взрослых, таких как миссис Пайпер, мистер Фелтон и мистер Честер, к сильно побитому одиннадцатилетнему ребенку было ужасно неправильным. Но Робин был так благодарен за это возвращение к равновесию, что не мог найти в себе сил даже обидеться на случившееся.

В конце концов, это больше никогда не повторится. Робин постарался, чтобы этого не случилось. Следующие шесть лет он учился до изнеможения. С постоянно нависшей над ним угрозой отчисления, он посвятил свою жизнь тому, чтобы стать тем студентом, которого хотел видеть профессор Ловелл.

Греческий и латынь стали более увлекательными после первого года обучения, когда он собрал достаточно элементов каждого из языков, чтобы самостоятельно составлять фрагменты смысла. С этого момента ему стало казаться, что он не столько нащупывает в темноте новый текст, сколько заполняет пробелы. Выяснение точной грамматической формулировки фразы, которая не давала ему покоя, приносило ему такое же удовлетворение, какое он получал, когда ставил книгу на место или находил пропавший носок — все части подходили друг к другу, и все было целым и законченным.

На латыни он прочел Цицерона, Ливия, Вергилия, Горация, Цезаря и Ювенала, на греческом — Ксенофонта, Гомера, Лисия и Платона. Со временем он понял, что неплохо разбирается в языках. Его память была сильной, и он умел определять тональность и ритм. Вскоре он достиг такого уровня свободного владения греческим и латынью, которому позавидовал бы любой выпускник Оксфорда. Со временем профессор Ловелл перестал комментировать его наследственную склонность к лени, а вместо этого одобрительно кивал при каждом сообщении о быстром продвижении Робина по канону.

История, тем временем, шла своим чередом. В 1830 году умер король Георг IV, и его сменил младший брат, Вильгельм IV, вечно идущий на компромиссы и не угождающий никому. В 1831 году очередная эпидемия холеры пронеслась по Лондону, оставив после себя тридцать тысяч умерших. Основной удар пришелся на бедных и обездоленных; на тех, кто жил в тесных, тесных помещениях, не имея возможности укрыться от зараженных миазмов друг друга.* Но район Хэмпстеда остался нетронутым — для профессора Ловелла и его друзей в их отдаленных поместьях эпидемия была чем-то, о чем можно упомянуть вскользь, поморщиться от сочувствия и быстро забыть.

В 1833 году произошло знаменательное событие — в Англии и ее колониях было отменено рабство, на смену которому пришел шестилетний срок ученичества как переход к свободе. Среди собеседников профессора Ловелла эта новость была воспринята с легким разочарованием, как проигранный матч по крикету.