Вавилон - Куанг Ребекка - Страница 36

Когда Рами жаловался, что еда в зале настолько плоха, что он заметно теряет в весе (это было правдой; кухни Унив, когда они не подавали одно и то же чередование жесткого вареного мяса, несоленых жареных овощей и неотличимых друг от друга котлет, выставляли непонятные и несъедобные блюда с названиями вроде «Индийский огурец», «Черепаха, одетая западно-индийским способом» и что-то под названием «Китайское чило», очень малое из которых было халяльным), они прокрались на кухню и сделали блюдо из нута, картофеля и множества специй, которые Рами набрал на рынках Оксфорда. В результате получилось комковатое алое рагу, настолько острое, что всем показалось, будто их ударили по носу. Рами отказался признать поражение; вместо этого он заявил, что это еще одно доказательство его великого тезиса о том, что с британцами что-то не так, поскольку если бы они смогли достать настоящую куркуму и семена горчицы, то блюдо было бы намного вкуснее.

— В Лондоне есть индийские рестораны, — возразила Летти. — На Пикадилли можно заказать карри с рисом...

— Только если ты хочешь безвкусное пюре, — насмехался Рами. — Доедай свой нут.

Летти, жалобно фыркая, отказывалась от очередного кусочка. Робин и Виктория стоически продолжали запихивать ложки в рот. Рами сказал, что все они трусы — в Калькутте, по его словам, младенцы могут есть призрачный перец, не смыкая глаз. Но даже ему было трудно доесть огненно-красную массу на своей тарелке.

Робин не понимал, что у него есть, что он искал и наконец получил, пока однажды вечером в середине семестра они все не оказались в комнатах Виктории. Ее комната была, пожалуй, самой большой из всех их комнат, потому что никто из других пансионеров не хотел с ней жить, а значит, у нее была не только спальня, но и ванная, и просторная гостиная, где они собирались, чтобы закончить работу над курсовой после того, как Бодлиан закрывался в девять. В тот вечер они играли в карты, а не занимались, потому что профессор Крафт была в Лондоне на конференции, а значит, у них был свободный вечер. Но карты вскоре были забыты, потому что в комнате внезапно распространился сильный запах спелых груш, и никто из них не мог понять, что это такое, потому что они не ели груш, и потому что Виктория поклялась, что у нее в комнате их нет.

Потом Виктория каталась по земле, одновременно смеясь и визжа, потому что Летти все время кричала: «Где груша? Где она, Виктория? Где груша?» Рами пошутил про испанскую инквизицию, и Летти, подыгрывая ему, приказала Виктории вывернуть все карманы пальто, чтобы доказать, что ни в одном из них не спрятано сердцевина. Виктория повиновалась, но ничего не нашла, что вызвало у них очередную истерику. А Робин сидел за столом, наблюдая за ними, и улыбался, ожидая возобновления карточной игры, пока не понял, что этого не произойдет, потому что все они слишком много смеются, и, кроме того, карты Рами разложены на полу лицевой стороной вверх, так что продолжать бессмысленно. Затем он моргнул, потому что только что понял, что означал этот самый обыденный и необычный момент — что за несколько недель они стали тем, чего он так и не нашел в Хэмпстеде, тем, чего, как он думал, у него никогда больше не будет после Кантона: кругом людей, которых он любил так сильно, что у него болела грудь, когда он думал о них.

Семья.

Тогда он почувствовал укол вины за то, что любил их и Оксфорд так сильно, как любил.

Он обожал это место, действительно обожал. Несмотря на все ежедневные оскорбления, которые он терпел, прогулки по кампусу приводили его в восторг. Он просто не мог поддерживать, как Гриффин, отношение постоянной подозрительности или бунтарства; он не мог приобрести ненависть Гриффина к этому месту.

Но разве он не имел права быть счастливым? До сих пор он никогда не чувствовал такого тепла в груди, никогда не ждал утра с таким нетерпением, как сейчас. Вавилон, его друзья и Оксфорд — они открыли часть его самого, место солнечного света и принадлежности, которое он никогда не думал, что сможет почувствовать снова. Мир казался менее мрачным.

Он был ребенком, изголодавшимся по привязанности, которая теперь была у него в изобилии — и разве это так уж плохо, что он цепляется за то, что у него есть?

Он не был готов полностью посвятить себя Гермесу. Но, ей-богу, он готов был убить за любого из своей когорты.

Позже Робин будет поражаться тому, что ему никогда не приходило в голову рассказать кому-то из них об Обществе Гермеса. В конце концов, к концу Михайловского семестра он стал доверять им свою жизнь; он не сомневался, что если бы он бросился в замерзшую Изиду, любой из них нырнул бы в нее, чтобы спасти его. Однако Гриффин и Общество Гермеса принадлежали к дурным снам и теням; его когортой были солнце, тепло и смех, и он не мог представить, как можно соединить эти миры.

Лишь однажды у него возникло искушение что-то сказать. Однажды за обедом Рами и Летти спорили — в очередной раз — о британском присутствии в Индии. Рами считал оккупацию Бенгалии продолжающейся пародией; Летти полагала, что победа британцев при Пласси была более чем справедливым возмездием за то, что она считала ужасным обращением с заложниками со стороны Сирадж-уд-даулаха, и что британцам не нужно было вмешиваться, если бы Моголы не были такими ужасными правителями.

— И это не значит, что у вас все было так уж плохо, — сказала Летти. — В гражданской администрации полно индийцев, если только они квалифицированы...

— Да, где «квалифицированные» означает элитный класс, который говорит по-английски и ведет себя как подлиза к британцам, — сказал Рами. — Нами не управляют, нами неправильно управляют. То, что происходит с моей страной, не что иное, как грабеж. Это не открытая торговля, это финансовое кровопускание, это грабеж и разграбление. Мы никогда не нуждались в их помощи, а они создали этот образ из неуместного чувства превосходства.

— Если ты так думаешь, тогда что ты делаешь в Англии? — спросила Летти.

Рами посмотрел на нее как на сумасшедшую.

— Учусь, женщина.

— А, чтобы приобрести оружие для уничтожения Империи? — Она насмехалась. — Ты собираешься взять домой несколько серебряных слитков и начать революцию, да? Может, нам пойти в Вавилон и объявить о твоих намерениях?

На этот раз у Рами не нашлось быстрого ответа.

— Все не так просто, — сказал он после паузы.

— О, правда? — Летти нашла место, где было больно; теперь она была как собака с костью и не хотела отпускать ее. — Потому что мне кажется, что тот факт, что ты здесь, наслаждаешься английским образованием, как раз и делает англичан лучше. Если только в Калькутте нет лучшего языкового института?

— В Индии полно великолепных медресе, — огрызнулся Рами. — Что делает англичан лучше, так это оружие. Оружие и готовность использовать его против невинных людей.

— Так ты здесь, чтобы отправить серебро обратно тем мятежным сепаям, да?

Возможно, так и должно быть, почти сказал Робин. Возможно, это именно то, что нужно миру.

Но он остановил себя, прежде чем открыть рот. Не потому, что боялся разрушить доверие Гриффина, а потому, что не мог вынести того, как это признание разрушит жизнь, которую они построили для себя. И потому, что сам он не мог разрешить противоречие своего желания процветать в Вавилоне даже тогда, когда день ото дня становилось все яснее, насколько очевидно несправедливыми были основы его судьбы. Единственным способом оправдать свое счастье здесь, продолжать танцевать на грани двух миров, было продолжение ночного ожидания корреспонденции Гриффина — скрытый, молчаливый бунт, главной целью которого было успокоить его вину за то, что все это золото и блеск достались дорогой ценой.