Кусочек жизни. Рассказы, мемуары - Николаев Дмитрий Дмитриевич - Страница 13

Другая морда советует:

— В Экс вам надо. Ревматизм лечит.

— Да его у меня отродясь не бывало.

— Это так кажется. Иногда ведь и не замечаешь. Серьезно. Иногда совсем здоровый человек умрет, все — ах, ах! отчего да почему. А потому что вовремя не лечился. Отсутствие болевых ощущений вовсе не есть признак здоровья и обратно. У иного человека так все болит, что он с места подняться не может — на носилках его носят и на простынях поворачивают. А на самом деле что же — здоров как бык. А другой прыгает, скачет, а как сделают после смерти вскрытие, оказывается — умер. Нет, уж вы знаете, лучше не запускайте.

Третья морда говорит убежденно:

— Чего вы тут сидите? Вам нужно торопиться печень лечить.

— Да у меня печень здорова.

— Ну это вы другим рассказывайте. Верьте мне, вам нужно печень лечить. Вон мою кузину послали же лечить печень. И вам надо.

— А меня посылают на морские купанья.

— Кто?

— Врач.

— Да плюньте вы на врача — ей-богу, чудачка! Я вам говорю — вам надо печень лечить.

— Простите, но почему я должна плевать на врача, который прошел специальную школу, имеет опыт и знания, — и буду лечиться у вас, когда вы присяжный поверенный.

— Ну уж это, знаете ли, дамская логика. Женское рассуждение. Все бабы докторам верят. Как заболеют, так непременно к доктору. Много ваши доктора понимают! Я вам говорю, что вам надо печень лечить. Впрочем, как хотите — ваше дело.

— А вот один знакомый инженер советует мне лечиться от малокровия. У меня его, кажется, тоже нет — так, может быть, нужно полечиться?

— Ерунда. Что он понимает. Я вот еду — тут есть небольшой курортик, очень хорошо лечит от аппендицита.

— А разве у вас аппендицит?

— Нет, у меня скидка.

— Это что же за штука?

— Скидку мне там сделают, знакомый врач обещал. Раз скидка, так отчего же не полечиться? Непрактично было бы упустить.

У меня есть один знакомый из персонала собачьей лечебницы за городом, воздух хороший… Может быть, устроится хорошая скидка…

Морды прожелкшие, обойденные судьбой, ходят по опустелым улицам, дают друг другу советы, смотрят в окна магазинов на выгоревшую дешевку, празднуют свой сезон.

У самого берега моря на пустыре, где гниют тряпки, кости и жестянки от консервов, — маленький домишко в полтора этажа с балкончиком, обсаженным ржавым плющом.

На фронтоне вывеска: «Большая Европейская Гостиница».

Кругом «Большой Европейской Гостиницы» три-четыре изъеденных пылью дерева, у самого крыльца застланный газетой стол, на столе в тарелке нарезанный кривыми ломтями огурец, томаты и зеленый лук. За столом, в позе «джентльмена на веранде», в засаленном буром кителе, нервно дергает обвисшими небритыми щеками былой красавец-жуир Андрей Николаевич Кармятов.

Когда-то он пел в любительских концертах, рассказывал старые анекдоты и служил в знаменитом пьяном полку, который, несмотря на дикие попойки, подрывавшие всякий престиж среди местного населения, никак нельзя было перевести в другой город — кредиторы не выпускали.

— Пусть сидят здесь ваши офицеры, мы им не мешаем, а хотят уйти — пусть сначала заплатят.

Ознакомившись с суммой долга, испуганное начальство оставляло полк в покое. А насчет престижа — эка беда! Офицеры и есть офицеры. Что им, Александро-Невскую лавру на постой послать, что ли?

Андрей Николаевич пел, пил и пленял женщин.

У него для пленения был целый музей — картины, альбомы и, главное, портреты знаменитостей с нежными автографами.

Пленяемые приходили робко и тайно, закутав голову черной вуалью, и с благоговением рассматривали портрет английского короля с орфографическими ошибками в начертанных им словах, фотографию Скобелева в гробу с собственноручной надписью, сделанной тем же почерком: «Герою от героя, Андрею Кармятову от Михаила Скобелева», и карточку Сары Бернар: «À mon tendre André». [33]

Отставка, война, опять отставка, революция… Лучше не вспоминать…

Андрей Николаевич вынимает из кармана фляжечку. В ней что-то мутное. Он долго взбалтывает ее и рассматривает на свет, затем, словно решившись, прикладывает к губам и, быстро откинув голову, глотает.

— Гм… Похоже. Положительно похоже…

Вилки нет. Он поворачивается к окошку и кричит:

— Вилку дайте!

Черный кривоносый мальчишка подает через окно вилку зубьями вперед и долго смотрит на Андрея Николаевича.

— Мерси.

Андрею Николаевичу хочется поговорить.

— Вы слышали, наверное, про «Фелисьена»? В Петербурге был такой ресторан — «Фелисьен», — начинает он и тут же думает: «И к чему я это? — совсем уж глупо». И, чтобы оправдать себя перед кривоносым мальчишкой, прибавляет, показывая рукой на крыльцо:

— Там немножко вроде этого.

Мальчишка скрывается. Андрей Николаевич долго, уставившись по-коровьи глазами вбок, жует огурец.

Из-за угла выходит лиловый лохматый пес с завороченным ухом, растерявший от старости и голоду и нюх, и смекалку. Он принимает огурец за говядину и, тихо дрожа, повизгивает.

Зашуршал песок под ногами. Одутловатая, плохо причесанная женщина в стоптанных башмаках на босу ногу идет, кутаясь в бурый платок.

— Ирина Петровна, c’est vous[34]? На солнышке чудесно!.. Mais au contraire[35]. Вы куда идете?

— Да вот надеюсь, что сегодня я сдобуду ванну.

— Купаться! — улыбнулся Андрей Николаевич. — Ах! Счастливая вода!

У нее тусклые, усталые глаза, но она все-таки слегка покраснела и поправила волосы.

— Ирина Петровна!.. — шептал, глядя ей вслед, Андрей Николаевич. — La belle Iréne!.. [36]

И потом, повернувшись к лиловому псу, пояснил:

— Супруга нашего губернатора.

Жидкость на дне фляжки была еще мутнее, чем сверху, и Андрей Николаевич долго болтал ее, прежде чем выпить.

— Чер-рт знает! Кажется, уж и ни на что не похожа…

Долго задумчиво тыкал вилкой мимо огурца, потом опустил голову на руку и, глядя куда-то мимо засветившимися, похорошевшими глазами, тихо пропел:

— Pour un peu d’am-our! Pour un peu d’am-ou-r![37]

Подтянулись обвисшие небритые щеки, нежно поднялись брови и ласково-томно улыбнулся рот.

Ведь это он, красавец Кармятов, le tendre André.

— Ah! Pour un peu d’amour!

Лиловый пес зевнул и поймал муху.

Андрей Николаевич вздрогнул, словно проснулся, посмотрел кругом на грязный песок, на тряпки, на жестянки, на ржавый плющ и сказал, как хороший трагический актер говорит хорошим театральным шепотом, слышным даже в самом последнем ряду галерки:

— Кончено! Умерла Россия. Продали, пропили. Кончено!

На Rue de la Paix выставлены новые духи. Широкие граненые флаконы в пол-литра размером и маленькие, узкие, длинные, тревожно-драгоценные…

У витрины останавливаются, смотрят, читают названия, колеблются, проходят мимо или заходят в магазин.

Андрей Николаевич долго смотрел и долго колебался. Продолжительности этого занятия, положим, много способствовала дама слева, которая тоже долго смотрела и долго позволяла смотреть. Хорошенькая дама! Может быть, она ждет, что он ей предложит вот этот флакон. Ну, что же…

— Madame!

— Андрей Николаевич! C’est vous? — неожиданно перебивает голос справа. — Je ne vous ai pas reconnu![38]