Признание в любви и абрикосовая косточка - Самошкина Наталья - Страница 4

В мексиканском ресторанчике, пригревшемся на окраине Парижа, резко пахло репчатым луком, разогретым маслом и жгучим «драконовским» перцем. Николь, закончившая свой танец под крики завсегдатаев, сидела за боковым столиком, отламывая кусочки от пышной лепёшки и разглядывая аляповатую картину, висевшую на белёной стене. Картина была страшна как смертный грех, с наползающими друг на друга кривыми лицами и вазами с лиловыми цветами. Но хозяин самоотверженно заверял, что это творение искусства принадлежит кисти САМОЙ… и добавлял с придыханием в закрученные усы: «Вы меня понимаете? Это шедевр Фриды Кало!» Посетители дружно кивали, стараясь понять, почему перекошенные женские груди должны вызывать стойкое восхищение. Но помалкивали, потому что в этой забегаловке кормили сытно и дёшево, и, самое главное, несколько раз в год сюда приходила Николь, рассказывающая своим танцем каждому о его судьбе. Она возникала на пороге, оглядывала людей хватко и быстро, словно знахарь из индейской деревни, а потом фермер видел дорогу среди полей, матрос – рифы у мыса Бурь, буржуа – чинный обед «святого семейства», монах – обнажённую прихожанку с крепкой задницей. Ради этого волшебства они готовы были посещать ресторанчик изо дня в день.

Хлопнула входная дверь, и на скатерть перед Николь упала ярко-жёлтая роза. Всего одна, но с таким шармом, что могла сравниться с длинноногой исполнительницей канкана из «Мулен Руж».

– Мне достаточно того, что я увидел в ней сходство с вами, – бархатом прикоснулся к ней мужской голос.

Новый посетитель выглядел так, что хозяин ресторанчика выскочил из-за стойки, где протирал стаканы, и отвесил гостю церемонный поклон, заставивший вспомнить далёкие времена, когда люди умели здороваться всем телом. Николь обожала сюрпризы и поэтому пригласила «сеньора» к себе за столик. Мужчина был высок и отличался выправкой, говорящей скорее о долгой дружбе с лошадьми, чем о военной службе. Чёрные волосы с лёгкой проседью придавали ему вид человека, испытавшего многое на своём веку. Пальцы музыканта и взгляд тореадора. Внешнее спокойствие и ураган, зацепившийся где-то между лопатками.

– Интересное сочетание, – подумала Николь, поднося розу к лицу. – Кто вы, месье?

– Я – нищий, выпрашивающий милостыню у неба, – ответил он, натянув на губы слабую улыбку.

Николь недоверчиво пожала плечами.

– Я – хитрый воришка, таскающий жареные каштаны у торговки с площади Пигаль… – Улыбка стала шире.

Девушка откинулась на спинку стула и невежливо уставилась соседу в лицо:

– Кто ещё? Если скажете, что вы – ажан с Блошиного рынка, я, возможно, и поверю.

– Это так! Неужели, моя милая, вы разглядели в моём кармане коробку с бриошами?

Гость наклонился вперёд так, что чернота его глаз ласково обволокла лицо танцовщицы. Она сбросила с себя наваждение и резко спросила, отодвигая от себя цветок:

– Кто вы – король или странник, забывший в изгнании своё имя?

– Меня зовут Мигель Мария Антонио Рогрес-и-Нуньяно-Орчи. И я говорил чистую правду, моя прелесть! Потому что я – писатель. А это значит, что собираю судьбы людей, словно гроши в старую шляпу. Ловлю обрывки разговоров, точно полицейский. И ворую чужие настроения, подобно обитателю подмостного «рая».

«Его голос похож на красный бархат, по которому хочется провести рукой, – подумала Николь. – Или даже прижаться щекой».

В силу противоречия она встряхнула головой и ехидно прошептала:

– Я буду звать вас Мигелито. Когда-то, в далёком детстве, я так окликала своего пса. Он считал себя роднёй гордым пиренейским овчаркам и только поэтому рычал на прохожих, хватая их за пятки. Но был самой обычной мадридской дворняжкой, одолжившей величие у архангела Михаила! Прощайте, Мигелито!

Растерянный хозяин ресторанчика смотрел на важного гостя, а тот хохотал, тыча пальцем в гротеск на стене:

– Только мужчина может ТАК перекроить женское желание!

Майский дождь захлестнул Париж. Ливень обрушился на улицы и площади, словно каторжник, сбросивший оковы и дорвавшийся до плотских утех. Он ломился в дома, откуда его выкидывали за непотребный вид; бормотал скабрёзности вслед убегающим парижанкам; стучал кулаком о волны Сены, заставляя баржи скулить и жаться боком к набережным. Он жаждал излиться застоявшейся силой, но всё живое пряталось от его напора, и только хмурые горгульи на соборе равнодушно принимали его страсть и неимоверную похоть.

Николь вышла из подземного перехода, по ступеням которого стекала бурлящая вода. Туфли тут же намокли, и она сняла их, чтобы оставить вместе с чулками под рекламным щитом, обещающим женщинам неземное блаженство от кружевного белья известной фирмы. Николь помахала рукой рекламной красотке, разложившей свои прелести, словно бросая вызов всем, кто упаковывал свои чувства в неказистую «тару». Поток нёсся по дороге, пузырясь и не успевая увернуться от автомобильных колёс, взрывался фонтанами, обдавая зазевавшихся мутными брызгами.

Николь нажала на кнопку, и светофор отчаянно замигал красным, а потом разлился благодушием зелёного цвета. Она перешла дорогу перед взмыленными автомобильными мордами и ступила на поля, обросшие сплетнями, именами королей и пророков, туристами и деловитыми гражданами с кучей мосек на поводках. Но сейчас поля были пустынны, и только распутный дождь требовал внимания и ласки.

– Потише, приятель! – крикнула Николь, подставляя под ливень лицо.

Намокшее платье плотно обтянуло её фигуру. Синяя ткань потемнела и в свете фонарей гляделась угольночёрной. И танец начался…

Мир затих, замерев на галёрке и в партере, а на траве, сумевшей устоять под многочисленными ногами прохожих, возникло колдовское действо – любовь-сражение, любовь-невозможность, любовь-запрет, любовь-контрабанда. Любовь, прошедшая судороги непонимания и насилия. Любовь, вывернувшая себя наизнанку. Любовь, дерущаяся и отступающая. Любовь, пьющая раскалённый грог и всполохи гигантских молний. Любовь, отдающаяся настолько, что пронизывает до дна бездны и души.

Мигель стоял в стороне, осознавая, что не сможет подойти к Ведьме из Сен-Кло, несмотря на то что её танец слился с бешеным стуком его сердца. Он понимал, что похож на юнца, подглядывающего в замочную скважину чужой спальни, где двое взрослых опустошали и наполняли друг друга жизнью. В эту ночь Николь выбрала для себя майский дождь – каторжника, едва успевшего сорвать с себя клетчатую куртку.

Июнь выдался жарким, и болтливый ветер всю дорогу донимал Николь рассказами о море, белом песке пляжа, загорелых и уже облезших отпускниках, о модных купальниках и старых как мир игроках в любовь. Она попробовала отделаться от него в городе, пристроив к голубиной стае, но ветру наскучило париться в толпе людей, птиц, машин и прочих обитателей мегаполиса, и он легкомысленным шарфом улёгся на плечах Николь, завязавшись изящным бантом.

Поезд, протяжно вскрикнув, покатил дальше, отстукивая по рельсам не то песни, не то заклинания, оставив девушку на платформе чистенькой станции. Прямо за ней – до самого горизонта – полыхал луг, заросший алыми маками. Полгода назад Николь увидела этот образ в мыслях старой кружевницы, когда танцевала во внутреннем дворике «Гильдии золотошвеек». Это название оставалось неизменным уже несколько веков, вызывая уважение своим постоянством и соответствием давним канонам изящного. Мадлен, уложив на колени артритные пальцы, грезила с открытыми глазами, отыскав где-то в закоулках памяти летний вечер и гигантское покрывало, вышитое природой. Никогда раньше Николь не навещала места чужих иллюзий, но сегодня что-то подтолкнуло её, снабдило чувствами другой женщины и отправило в путешествие, словно девчонку, решившую найти Изумрудный город.

Солнце, мягко покачиваясь на кронах далёкого леса, потихоньку сползало вниз, оставляя в воздухе запах придорожной пыли и терпко-нежный аромат цветов.