Кукла вуду (СИ) - Сакрытина Мария - Страница 6

Ну конечно, когда погиб тринадцатилетний Миша Чиханов, кого это тронуло, кроме учителя биологии? В прошлом году Миша вошёл в тройку победителей на Всероссийской олимпиаде по этому предмету.

Кого тронет, если завтра или даже сейчас не станет меня? Олега Николаевича, остальные даже не заметят.

А вот смерть Антона Фетисова – это, полагаю, дыра в бюджете школы и лишние нервы директора. Вдруг Фетисов-старший больше не захочет в полном объёме спонсировать школу? Или помогать обеспечивать школьную безопасность по высшему разряду? А вдруг и дочь переведёт в другую школу – хотя причём тут школа, сказали же, что у Антона всего лишь остановилось сердце. Да, всего лишь: его не порезали, как бедного семиклассника Мишу. Антон умер быстро. Даже здесь ему повезло.

Я слушаю речь – она долгая, потому что после завуча выступает директор, потом кто-то из родительского комитета, а также ученики, например, Никита Круглов, лучший друг Антона. Я слушаю, и меня трясёт от гнева: всё это очередная наглядная демонстрация нашего места – ботаников, поступивших в крутую школу своим умом. Здесь нас травят все, кому не лень, мы обязаны давать списывать, мы делаем за мажоров домашние проекты. А когда мы умираем, всем плевать. Зато если умрёт кто-то из их круга, «золотой молодёжи» – о, тогда да, тогда траур обязаны носить все.

В конце панихиды все рыдают. Даже здесь, на «галёрке», среди отверженных вроде меня, девчонки плачут. Дуры! Что они нашли в этом Антоне? Хорошенькую мордашку? Вы – над вами ещё вчера издевалась его золотая сестричка, а вы смотрели на её брата и пускали слюни! Вы что, не видели, что в нём нет ничего, кроме красоты? Прав был вчера Олег Николаевич – Антон жил пусто, пусто и умер.

Чего я точно не чувствую, так это жалости. И когда иду в класс математики и вижу в нише стены Никиту Круглого – он поливает слезами новенький дорогой айфон – мне не жалко. Я только злюсь: эти мажоры родились с золотой ложкой во рту, поэтому, когда смерть их вдруг коснулась, им стало страшно – вот и вся их печаль. А ещё ведь похороны сегодня – что же они будут делать, эти золотые мальчики и девочки, когда их крокодильи слёзы кончатся? А они кончатся, очень скоро. Никита и остальные просто ещё этого не знают.

Урок алгебры тоже отменяют. Вообще все занятия отменяют – как же, вдруг не все желающие смогут попасть на похороны любимца школы! К полудню к воротам подают школьные автобусы, которые обычно мы используем для экскурсий. Сейчас они тоже «украшены» чёрными лентами. И, кажется, вся школа – девчонки так уж точно – дружно загружается в эти автобусы. Массовая истерия какая-то!

Я привычно прячусь, и вместо похорон провожу отличный день в тишине, покое наедине с Хокингом и другими. В моей жизни уже были похороны, благодарю покорно, мне этого добра не нужно. Тем более, я не скорблю о покойнике.

Уже вечером, сидя у окна и глядя, как в свете фонаря у подъезда кружатся снежинки, я думаю: не слишком ли сильно злюсь? Может, я просто уже не умею, не могу быть… если не доброй, то хотя бы хорошей? Всё-таки этот парень вчера угощал меня кофе и шоколадкой, пытался… не знаю… понравиться?

Ха! Я хорошо знаю своё место и умею анализировать. У золотого мальчика были проблемы с математикой, а я бы их легко решила. Ещё Антон привык, что девочки с ним флиртуют, и моё невнимание его задело. Интересно, если бы я решилась сказать ему: “Отойди, не мешай мне заниматься”, - он бы ушёл? Вряд ли. Я, должно быть, показалась ему любопытной зверушкой, занимательной мышкой. Он даже шоколадом меня кормил, как домашнего питомца – только что не с рук. А потом? Вывел бы меня в “свет”, показал своим поклонницам и друзьям… Стерве-сестре. А после, когда я подтянула бы его по алгебре, он бы меня бросил – к тому времени уже бы наигрался, и я надоела бы ему до смерти. Для него бы это ничего не значило – кто сожалеет о надоевших игрушках? А меня после этого травили бы до окончания школы.

Нет, мне совсем не хочется плакать по мальчику, привыкшему получать любую игрушку. Мои слёзы кончились, когда умерла мама, и отец меня бросил. Потом, когда скончался дедушка, а за ним и бабушка, у которых я жила, мне тоже не хотелось плакать. Честно говоря, тогда ничего кроме облегчения я не чувствовала, хоть мне и светил детский дом. И если бы не получилось так удачно с этой школой, думаю, я и сейчас жила бы под Волгоградом и не мечтала бы ни о каком МГУ…

Всё это очень далеко от жизни и смерти блистательного Фетисова. Такие, как я, пыль под его ногами. Его и сестры. Что случилось, когда Аня Загородная отказалась давать Ире ответы по физике? Аню затравили, и никто из преподавателей слова не сказал, даже физик. Конечно, ему-то зачем пациентка психиатра, она ведь больше не может выигрывать олимпиады! Если бы я не давала списывать, со мной сделали бы то же самое. Так везде – в моей предыдущей школе тоже была своя Ира Фетисова. Правда, в Волгограде действовали не так тонко: обычно только до травмпункта доходили. Зачем психиатр, когда есть хирург?

И я давно поняла: лучше дать им что они хотят… Как будто я вообще могла отказать! Её брату я бы точно отказать не смогла, несмотря на то, что знала, чем всё кончится.

И лишь одно царапает меня где-то на задворках сознания: у Антона всё-таки была очень красивая, тёплая улыбка. Ненастоящая, я понимаю, я видела, как легко он меняет маски. Это он меня не замечал, но его было невозможно не заметить. И всё-таки… люди с такой солнечной улыбкой не должны умирать. Есть в этом что-то неправильное.

Как будто смерть когда-то была правильной! А я, похоже, совсем как те дуры, которые пускали по нему слюни. Убожество.

Так что в конце концов думая о смерти Фетисова, я чувствую облегчение: он не будет мной играть. Я спокойно закончу школу, и никто меня здесь не тронет, если я не буду выделяться. Тише едешь – дальше будешь.

Было бы мне куда ехать.

На следующий день в общежитии тихо, несмотря на приближающиеся праздники. Все тихонько, как будто об этом нельзя говорить вслух, продолжают обсуждать смерть Фетисова. Эта тема вертится по кругу, словно свет на ней клином сошёлся. Ну да, кроме того, что Антон был красив и богат, он ещё и второй умерший ученик нашей школы. По дороге в столовую я слышу, наверное, с десяток теорий, кому были нужны убитые, кто может оказаться маньяком, а кто – его следующей жертвой. Какие глупости! Во-первых, Антон умер сам. А во-вторых, ха! Меня тётя убьёт, если я не придумаю, как прожить на те крохи, что остались со стипендии. И это совсем не фигура речи, если вспомнить её ротвейлера. Она ещё ни разу не выходила из себя при мне, как бабушка, но… всё бывает впервые.

Если бы я только могла остаться на праздники в общежитии! Но к родителям уезжают даже стипендиаты. Сидя за дальним столиком за завтраком одна, я не могу не сравнить себя с ними – они ждут праздников, а я их боюсь; у них есть дом, а у меня нет; их ждёт семья, а меня… Разве и моя жизнь не пуста?

Пуста, я знаю – в ней нет ничего, кроме постоянного страха. И математики, но её не хватает, чтобы меня успокоить. Не будь я такой трусихой, я бы давно всё это закончила. Если бы был безболезненный способ, если бы мне позволили, если бы… В одиннадцать, когда я считалась трудным подростком, школьный психолог – тогда ещё обычной общеобразовательной школы – провела со мной пять обязательных сеансов. Конечно, бесплатно – кто бы стал тратиться на меня? Бабушка – никогда, как и тётя. Психолог была не слишком хорошим специалистом, но она в красках описала, каково это – умирать. У меня повышенный болевой порог, и я очень боюсь боли, а смерть – это больно. Тогда я поняла, что никогда не решусь на самоубийство.

Насколько пустой была жизнь Антона в сравнении с моей? Мажора из “золотой молодёжи”, у которого было всё – семья, любовь, деньги, друзья… И моя. Справедливо ли, что он мёртв, а я всё ещё… существую?

Последнюю ночь в общежитии перед праздниками я провожу, пытаясь заснуть. Голова раскалывается так, что я плачу от боли. Ну почему врач говорит, что я здорова, если моя голова вот-вот лопнет? Может, я умру после какого-нибудь особенно сильного приступа? Отмучаюсь?