Рассказы тридцатилетних - Шипов Ярослав Алексеевич - Страница 33

С этим приятелем П. прапорщик был знаком, что называется, шапочно, никаких общих дел и знакомых не имел, должны друг другу они не были, и оттого Сивцов немало был поражен подобным замечанием.

Приятель П. продолжал, не замечая ничего, что бы могло ему помешать развивать начатую мысль. Он подчеркнул, что эти нарушения до последней степени стирают метр «Молитвы». Не проясняют его и сплошные дактилические окончания. Казалось бы, что такие окончания, то есть акаталистический строй стиха, дающий все четыре дактиля, полностью должен подчеркнуть метр?!

Прапорщик с некоторой надеждой посмотрел на приятеля П.

— Но это как раз не так! — резко закончил тот.

Они давно обращали на себя внимание гуляющих, и вкруг них собрался пестрый кружок. Прапорщик был принужден подняться по бульвару вверх, к эоловой арфе. На ней играл сам ветер, преобладавший над низкой кровлей человеческого бытия. Погибших лет святые звуки были здесь в своем отечестве.

Прапорщик присел на зеленую скамейку, как бы специально созданную природой, дабы перевесть дыхание и помолчать во дни своего юношеского безочарования.

Подле прапорщика тотчас поместилась незнакомая ему дама с мелкими чертами лица и прямым, упорным взглядом.

— Итак, метр стерт до предела! — резко проговорила она и отвернулась, но лишь для того, чтобы повернуться вновь и вперить тяжелый взгляд в Сивцова. На щеках ее играл нервический румянец. — Четырехстопный дактиль в «Молитве» превращен фактически в двухстопный стих со стопою в шесть слогов или, вернее, со стопой вроде четвертого пеона со своим собственным дактилическим окончанием!

Лучшего ангела душу прекрасную…

Что мог ответить на все это прапорщик, уже собравший походный сундучок?

Дама дышала глубже, глаза Сивцова светились тусклым гневом: заметно желание стереть и ударения?! Только что «душу» было под ударением, как немедленно оно, в том же падеже, с тем же ударением, поставлено энклитически:

Не за свою молю душу пустынную,

За душу странника в свете безродного…

Далее история наша продолжится с того момента, как прапорщик Сивцов погрузился со своей белой лошадью на «Память Евстафия», подле плескались лодки азовских казаков. Как только выпрыгнули они на твердую землю убыхов, из лесу показались три тысячи и со страшным гиком бросились в шашки.

Прапорщик оказался в отряде, порученном полковнику Данзасу, присланному из Петербурга за участие в дуэли поэта Пушкина, у которого он был секундантом. Он и повел колонну в штыки, а три конных орудия открыли огонь картечью.

После занятия высоты цепью начали встречать завалы из срубленных деревьев, колючих кустарников, камней, хвороста и земли.

Полковник Данзас особенно удивлял Сивцова тем, что стоял на возвышении, открытом граду пуль, которые, как шмели, жужжали и прыгали подле него. Выбрав минуту поспокойней, прапорщик с возможным приличием открыл свое любопытство и высказал несколько соображений охранительного характера. В заключение он попросил полковника сойти с губительного пригорка.

Данзас отговаривался метафизическим недосугом и прямой ленью.

Белая лошадь прапорщика повела себя не лучше, если не хуже полковника Данзаса. Она прибилась к так называемой «беззаветной команде». Команда, не признавая огнестрельного оружия, врезывалась в неприятельские силы и бродила, как комета, всюду, появляясь где ей вздумается. Считалось хорошо — побрить голову, отпустить бороду, одеться по-черкесски и вооружиться двустволкой, у которой один ствол был гладкий, другой нарезной, и таким образом вы становились похожи на горцев совершенно.

Прапорщик носил красную канаусовую рубаху, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшая из-под вечно расстегнутого сюртука. Носился оный без эполет, что, впрочем, на Кавказе было в обычае.

Увидев неприятельский завал, белая лошадь Сивцова резко разворачивалась, и он скакал сломя голову в самое пекло в белой же холщовой шапке.

Днем стоял несносный жар, ночью сырой холод. Воздух был тяжел. Появились желтые лихорадки, люди начали болеть.

По вечерам прапорщик отправлялся пить чай к командиру отряда, и коли вдруг неприятель со страшным гиком ударял в шашки — это самое любимое и страшное оружие его, шашечная полоса в деревянных ножнах, с рукояткой без защиты для рук, большой нож! шашка! употребляемая для удара! а не для защиты… — то Сивцов предпочитал держаться на своей лошади поближе к поручику князю Урусову и лейб-гвардии гусарского полка поручику князю Долгорукому; лошади под обоими были третьи в продолжение экспедиции, и Сивцов тихо надеялся.

Однако белая лошадь прапорщика походила более на лошадь полковника Фрейгата, которая не раз выносила хозяина из мест гиблых в самом коротком смысле, из-под пуль, пущенных с двух шагов.

За болезнью Дорохова командование «беззаветной командой» перешло к Сивцову, и он, перейдя реку, выбил из леса значительное скопище, покушавшееся воспрепятствовать следованию отряда, и гнал его в открытом месте при поддержке горной артиллерии, удивлявшей всех своим хладнокровным действованием.

Когда войска подошли к Навагинскому укреплению, в строю из 2087 рядовых Тенгинского полка осталось 1064, из 361 унтер-офицера осталось 140, из 66 обер-офицеров — 35. Остальные были или убиты, или умерли от ран, или находились в госпиталях. Лихорадка беспощадно косила, похуже иной шашки.

По прибытии войск к исходному пункту решено было на этом операцию завершить. От похода внутрь земли убыхов пришлось отказаться.

Прапорщик Сивцов был представлен к золотой сабле за храбрость и, получив оную, отправился на воды в Пятигорск для излечения.

Благополучно добравшись до желаемого пункта, снял он мазанку за 50 рублей в месяц, сухую и крохотную, а утром сошел к источнику, чтобы выпить десять стаканов теплой серной воды.

Лекаря выбрал он себе прежнего. Доктор Мойер поначалу не угадал было Сивцова, так тот поисхудал от лихорадок, да и золотая сабля сбила с толку, но, лишь прапорщик заговорил, они обнялись, как старые, добрые приятели.

Вместе сходили в ермоловские ванны, пробежав длинный ряд, заняли Сивцову очередь и с 21-м номером, довольные, отправились гулять на бульвар. Прапорщик еще не совсем привык к мысли, что остался жив и находится в совершенной безопасности на курорте с горячими водами. Он мечтал и без устали высказывался вслух о спасительном возобновлении лечения своего никудышного колена, заметно преувеличивая при этом возможности медицины.

Доктор мило подтрунивал над ним и осторожно разбивал его наивные представления о грязелечении суставов и как-то неуловимо тонко увел разговор в сторону вопроса о происхождении человека (согласно мнению Бремзера), как и всей жизни, из грязи, окончательно усугубив дело идеей первородного греха.

Прапорщик, со своей стороны, уличил самого Мойера в излишнем увлечении грязелечением головы, так что они довольно весело убили час времени.

Сивцов, довольный собой, принял ванну, а оттуда отправился в свою скромную обитель.

Каково же было его удивление, когда в доме он обнаружил все признаки обыска. Походный сундучок был отомкнут, шинель вывернута, бумаги частью исчезли, частью валялись на полу.

О бумагах здесь имеет смысл сказать несколько слов особо. Разговор на бульваре с известным либералистом Мойером о возникновении человека из грязи, чтениях Бремзера и высказанное сочувствие к идее первородного греха — все это, естественно, не могло не заинтересовать штаб войск Кавказской линии и Черноморья.

В рапорте по материалам изъятой у прапорщика Сивцова самодельной тетради, сшитой из нескольких листов голубоватой бумаги грубыми нитками, капитан корпуса жандармов, проводивший обыск, в романсе «Коварной жизнью недовольный» особо отметил, что в последних двух стихах «А колокольчик однозвучный звенел, звенел и пропадал» видно влияние г. Пушкина.

Ниже рукою начальника штаба войск Кавказской линии полковника Траскина: «А в 5–8?!» —

Забуду ль вас, сказал он, други?