Рассказы тридцатилетних - Шипов Ярослав Алексеевич - Страница 39

— Правда, че ты варежку разинул? — встрял и Балда.

— Иди ты… — огрызнулся Валерка.

— Че иди-то, че иди-то, сам иди, а то быстро счас, — взъерепенился уже готовый кинуться в драку Балда.

— Хысь, зачем ты это сделал? — сдавленно выговорил Женька. — Я тебя уважал, все тебе прощал, но этого не прощу. Понял?

Хысь резко повернулся к Женьке. Я думал, он пнет его. Но Хысь дружелюбно сказал:

— Я тебя жизни учу, дурачок. Знай: когда и чему радоваться. Я же тебя за человека считаю, не то что этого Лупоглазика.

— Не последний же это магазин на свете, еще будут, — уже миролюбивей заговорил Женька. — Наверстаем.

Хысь сел на прежнее место, в нос лодки. Закурил. Спросил:

— С ним все согласны?

— Все, — отозвался Балда.

— Конечно, — услышал я свой бодрящийся голос.

— А ты, Лупоглазый, чего молчишь?

— Согласен, согласен, — торопливо заверил Валерка.

— Лады. Гребите, а то мы так за неделю не доплывем.

Лодку несло течением, мы плыли мимо острова. Я глянул на это ночное, шевелящееся, таинственное чудище, и тут же померещилось, что на острове кто-то закричал. С некоторых пор я побаивался этих клочков суши, окруженных водой, густо заросших деревьями, кустами. Казалось, там всегда творятся ужасные, черные дела. И стоило прислушаться, так непременно улавливал какие-то голоса. Знаю: нет там никого, на этом-то по крайней мере, точно быть не может, но чудится, и все. И страшно. Каждый раз так. Многого стал я побаиваться с некоторых пор…

Был Иван Купала. Я клеил во дворе камеру. Пришел Сашка Кулебякин, одноклассник. Чудаковатый, непривычно домовитый для своих лет парень. Понаблюдал за работой, задал деловой вопрос:

— Камеру клеишь?

— Камеру клею.

— Проколол?

— Прокусил. Взял зубами и прокусил.

— Могла на солнце лопнуть, — сказал Сашка, улыбаясь, предложил: — Пошли в лес за травой.

— Кроликам? Пойдем. Сейчас вот закончу.

— Я пока на баяне поиграю?

— Играй, чего спрашиваешь…

Баян мне мама купила три года назад. По первости кружок баянистов стал посещать. Месяц прозанимался, всего лишь песенку про какую-то кукушку выучил. Бросил.

Клей подсыхал. Пошел за водой, чтобы, сунув в нее камеру, проверить прочность склея. Колодец у нас общий, на улице. Только опустил я ведро, в спину хлестнула, обожгла студеная вода. Обернулся — Светка! Соседская девчонка Светка! Стоит, заливается смехом. В лодочках нерусских глаз — она из крещеных татар — бесенята прыгают, широкие скулы шоколадом на солнце отливают. Ну сущий чертенок! Я оторопело уставился на нее.

— Иван Купала! — едва выговорила она сквозь смех.

Верно, вспомнил я, Иван Купала сегодня! Мигом добыл воду из колодца, погнался за Светкой. Она, конечно, тысячу раз могла убежать, спрятаться за высокими своими воротами, но, видно, ей было интересно побегать, поиграть. А мне и подавно! Из дома наискосок с ведром в руках выскочил Валерка, тоже одноклассник. Мы носились, обливали друг друга. Незаметно к нам присоединился и Сашка с ковшом. Больше всех за Светкой гонялись, но она была самая сухая.

Остановил нас лихой посвист. Подходили ребята с соседнего квартала: Женька Феклистов — прыткий, ладный, легкий парень, и Мишка Болдин — увалистый, с челюстью — кирпичи впору жевать. Светка с ходу плеснула в них. На Мишку чуть попало, он растерянно заворочал косящими глазами, а Женька успел отскочить.

— Ну, хватит! — замахал он руками. — Все еще детство бродит, что ли?

С тех пор как Женька познакомился с парнями, о которых ходила уличная слава, появился в нем гонор. После восьмого класса Женька, для успокоения престарелых своих родителей, пошел в вечернюю школу, хотя толком так нигде и не работал.

— Иван Купала сегодня, — пояснила Светка.

— Купать-то надо внутри, а не снаружи! И не водой, а чем покрепче, ха-ха-ха!

— Пошли, — потянул меня Сашка.

— Куда? — не понял я вгорячах. — A-а, за травой… Нет, неохота.

Действительно, зачем куда-то тащиться, когда тут хорошо.

— Ну так как, по-рваному, что ли? — предложил Женька.

До тоски, до кислоты во рту не хотелось оставлять Светку, беготню, но показать себя слабачком перед Женькой тоже не мог: показушность грудь колесом гнула — не лыком шит! Я вопросительно посмотрел на Валерку. Тот стоял мокрый, в прилипшей к телу одежде, ежился, словно голый.

— Можно, — пожал он плечами.

— Давай, — согласился я.

— Ребята, зачем? Не слушайте вы этого баламута, — встряла Светка.

— А ты разве не с нами? С тебя рубль не требуется! — тут же отреагировал Женька.

— Да ну вас!..

Она побежала, поправляя на ходу прилипший к ноге подол платья в горошек.

Сашка снова позвал за травой. Он слыл «колхозником», вахлаком, а по поводу его хозяйственности и постоянного хождения за травой вообще много смеялись, ехидничали. Не раз мне при людях неловко становилось за него, за свою дружбу с ним. А теперь, когда он снова отделялся и меня за собой тащил, — и вовсе.

— Что ты привязался? Иди один, если хочешь! Ноги, что ли, у одного отсохнут! — отрезал я.

И он ушел: мокрый, обиженный, но по-деловому собранный.

У магазина мы встретили Хыся. Жил он неподалеку от нас, но знал его так, чтобы за руку здороваться, только Женька. Хысю было двадцать четыре года, имел две судимости — всего лишь месяца два назад прибыл он после трехлетнего полного отсутствия. И уже через неделю родная его мать, жалуясь в магазине старухам, умывалась горькими слезами и молила бога, чтоб сыночка снова да побыстрее усадили в «каталажку».

— Яблок, груш, арбузов, дынь — дыни там клевые, слаще меду — всего обожретесь, — упоенно обрисовывал жизнь на юге Хысь, вольно развалившись в носу лодки и раскинув руки по бортам. — А купаться — зашибись! Вода теплая, чистая, метров на двадцать дно видать. Солнце, песок, горы кругом! А шкурех, шкурех — море! Все загорелые, в белых купальничках! М-м-м! Кабаки, шашлыки, анаши сколь хошь! Житуха — рай! Была бы только капуста. Вот понабьем карманы и все вместе туда рванем, кхя-кхя-кхя, друзья-туристы. Я себе рыжуху в рот заделаю…

На этой рыжухе у Хыся было какое-то помешательство: имея отличные, ровные белые зубы, он часто, особенно подвыпивший, начинал мечтать, как он вставит в рот рыжуху — золотые зубы.

У магазина тогда он нес такую же околесицу: про рыжуху и красочную жизнь на юге. Только в то время я слушал его, разинув рот. Потом поехали на танцы. В автобусе было тесно, но Хысь сумел сесть, нагло втиснувшись меж двух мужиков на заднем сиденье. Мы стояли рядом, вернее, висели на поручнях. Посередине пути Хысю вздумалось выйти. На остановке мы выскочили. Было непонятно, что тут Хысь собирается делать: с одной стороны дороги лес, а с другой — длинный забор военного городка. И я, в меру сил стараясь выглядеть блатным, спросил:

— Ну и что мы здесь поймаем?

— Не знаю, что вы поймаете, а я кое-что выловил. Ну-ка, встали кружком.

Хысь вытащил из кармана толстый кожаный бумажник, торопливо пробежался пальцем по его закоулкам. По лицу расползлась и застыла довольная улыбка. Маленькие глаза утонули в одутловатом лице. Посмеиваясь короткими деланными смешками, постукивая бумажником по ладони, он интригующе оглядел нас, наконец достал деньги. Пачечка была солидной.

Да, правильно Хысь сидел рядом с пьяным в стельку мужиком и недаром тормошил его, будил, да тот так и не очухался.

— Я всегда делю поровну. Половина мне, половина вам, тормозим любой мотор и едем в кабак.

Случившееся мне чем-то и нравилось, и тревожило. Запомнился хорошо тот пьяный мужик, молодой совсем, почти парень. В бумажнике нашелся еще и ордер на квартиру, а в нем, я заметил, значилось четыре человека. Подумалось: каково им будет без денег? У матери однажды вытащили кошелек, нам пришлось туго.

И у меня невольно вылетело:

— Да, теперь мужик поголодует.

— Надо ордер в стол находок послать, — добавил Валерка.