Другие цвета (сборник) - Памук Орхан - Страница 25

Возможно, моя неприязнь «Сказок тысячи и одной ночи» была вызвана тем, что «европеизацию» и «модернизацию» текста я воспринимал как некое пуританство, но не я один не понимал написанного. В те времена молодым туркам вроде меня, любившим все современное, большинство классических произведений восточной литературы казалось темным, непроходимым лесом. Сейчас я думаю, что у нас просто не было ключа, который позволил бы проникнуть в эту литературу и сохранить ее современное восприятие, одновременно позволяя оценить восточную вязь слога, тонкий юмор и монументальную красоту.

И только после третьего прочтения «Сказок» я стал относиться к ним теплее. Теперь я хотел понять, что нашли в этой книге западные писатели и что сделало ее шедевром мировой литературы. Она казалась мне безбрежным океаном историй, меня поражали ее претенциозность и скрытая внутренняя геометрия. Как и прежде, я перескакивал от истории к истории, бросал те, что казались мне скучными, и переходил к другим. Хотя я решил, что меня привлекают не сюжет книги, а ее структура, формат и эмоциональный накал, в конце концов именно сюжетные перипетии помогли мне не зацикливаться на неприятных моментах и подробностях, некогда так раздражавших меня. К тому же, наверное, я теперь по собственному опыту знал, что жизнь и в самом деле полна странных сюрпризов и вероломства. Так что во время третьего прочтения я наконец был готов оценить литературные достоинства «Сказок тысяча и одной ночи», наслаждаясь по-прежнему актуальными хитроумными головоломками, бесконечными переодеваниями и жульничеством героев. В романе «Черная книга» я исследовал поразительную историю Гаруна аль-Рашида, в которой тот, переодевшись однажды ночью, наблюдает за своим двойником, фальшивым Гаруном аль-Рашидом, переплетая ее с атмосферой стамбульского черно-белого кино 1940-х годов. К сорока годам благодаря обычным изданиям и аннотированным справочным пособиям на английском я смог ощутить безграничность этой книги, ее скрытую логику, завуалированные шутки, странность и очарование ее красоты, ее уродство и ее бесстыдства, ее заурядность и глупость — она медленно раскрывалась передо мной, как сказочная сокровищница. Прежняя моя любовь и ненависть к «Сказкам тысячи и одной ночи» была вызвана тем, что сначала я читал книгу глазами ребенка, не умевшего принимать жизнь такой, как есть, без иллюзий, позднее — глазами возмущенного юноши. А сейчас я постепенно начал понимать, что, если я не буду воспринимать «Сказки тысячи и одной ночи» такими, какие они есть, они по-прежнему будут причинять мне боль и доставлять неприятности, как жизнь, если не воспринимать ее во всей полноте. Мне кажется, что эту книгу стоит читать без предубеждений или надежд, читать свободно, следуя логике собственной прихоти. Но мне бы не хотелось поучать читателя, взявшегося за «Сказки тысячи и одной ночи», мне кажется, это чересчур смело с моей стороны.

И все-таки я хочу воспользоваться случаем и сказать несколько слов о чтении и о смерти. Существуют два очень распространенных поверья, связанных со «Сказками тысячи и одной ночи». Первое — о том, что до сегодняшнего дня никто не смог прочитать эту книгу от начала до конца. А второе — о том, что тот, кто сумеет прочитать «Сказки тысячи и одной ночи» от начала до конца, умрет. Конечно же, внимательный читатель, зная о внутренней логике, связывающей эти два предупреждения, будет осторожен. Но слишком бояться не стоит. Прочитаем мы «Сказки тысячи и одной ночи» от начала до конца или нет, мы все равно когда-нибудь умрем.

Все мы хотим иметь такого дядю, как Тристрам Шенди. Дядю, который все время что-то рассказывает, постоянно забывая, о чем говорит, который смешит нас милыми шутками, каламбурами, болтливостью, неосмотрительностью, странностями, глупостями, наивностью, навязчивыми идеями и жеманством; который, несмотря на образованность, ум, культуру и жизненный опыт, все равно в душе остается шаловливым ребенком. Когда дядина болтовня затягивается, наш отец или тетя обязательно скажут: «Ну все, хватит! Ты пугаешь детей. Им надоело слушать тебя». А между тем не только дети, но и взрослые уже привыкли слушать его неиссякаемые рассказы, они жадно ловят каждое слово. Однажды привыкнув к голосу дяди, нам хочется слышать его всегда.

В жизни бывают ситуации, когда мы привыкаем к голосу рассказчика, к его словам. Мы узнаем этих людей прежде всего по окраске тембра их голоса в переполненных офисах, в школе, на встрече старых друзей. Мы настолько привыкаем к ним, что нам хочется просто услышать их голос, не обращая внимания на то, что они говорят. Дядя напоминает нам то актера, который, выйдя на сцену, и рта не успел раскрыть, а зрители уже начали смеяться, то всезнайку-соседа, у которого есть собственное мнение по всем вопросам. Он похож на турецких журналистов — они ведут постоянные рубрики в ежедневных газетах и способны написать статью обо всем, что происходит вокруг. В повседневной жизни нам больше всего хочется услышать от любимого рассказчика о хорошо известных событиях, произошедших с нами, но рассказанных его голосом и с его точки зрения. Иногда его голос кажется таким же привычным, как родственник, живущий этажом выше, которого обязательно видишь раз в день; порой возникает ощущение, что мир существует лишь потому, что он рассказывает. У нас должен быть такой дядя.

Но такого дядю, как Стерн, можно встретить раз в сорок лет. Когда мы были маленькими, мой дядя развлекал нас, но не литературные ребусами, а математическими. Мне очень не нравилось, что мне устраивают экзамен, но я все равно старался ответить верно, стремясь доказать, какой я умный. Но было и еще нечто важное: у дяди была очень красивая жена. Когда мне было пять лет, я иногда приходил к ней, чтобы полюбоваться ее красотой, не увядавшей даже в темноте и мраке бабушкиного дома, забитого старой мебелью, пыльными вещами и тюлевыми занавесками. С тех пор прошло сорок лет, а тетя до сих пор вспоминает, как я приходил к ней. Оба ее сына сейчас, слава богу, стали стоматологами, у них частные зубоврачебные кабинеты в Нишанташи. Однажды, когда я вышел из кабинета старшего из сыновей, я заметил, что дверь дома заперта снаружи. Я стоял, смакуя привкус гвоздики, оставшийся во рту, и смотрел, как полосатый кот вылез в дырку в железной решетке и пошел в бакалейную лавку через дорогу, в которой до сих пор продаются лучшие в Нишанташи острые закуски к выпивке, — особенно хороша долма на оливковом масле.

Последние строки рассказа о дяде называются «отступлением от темы». В качестве связующего звена всех историй Тристрам Шенди использует то, что в английском языке именуется словом «digression» («отклонение от темы») и что является для нас абсолютно знакомым и привычным. В книге «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» до жизни и мнений Тристрама Шенди дело не доходит никогда. Где-то в конце повествования мы слышим о рождении Тристрама, но он тут же исчезает со сцены, едва мы успеваем его заметить. До рождения герой Стерна обстоятельно рассказывает, как и когда он был зачат, о взглядах его отца на рождение и на жизнь в целом. Но ни на одном из этих моментов он не задерживается. Он все время перепрыгивает от темы к теме, как проворный веселый воробей — с ветки на ветку. Читателю все время кажется, что Стерн не знает, в каком направлении пойдет его рассказ. Но некоторые известные критики, как, например, Виктор Шкловский, анализируя отдельные фрагменты структуры книги, взялись доказать наличие определенных связей в тексте, они считают, что роман Стерна логичен и продуман. Давайте посмотрим, что говорит об этом наш рассказчик во второй главе восьмого тома:

«Я убежден, что из всех различных способов начинать книгу, которые нынче в употреблении в литературном мире, мой способ наилучший, — я уверен также, что он и самый благочестивый — ведь я начинаю с того, что пишу первую фразу, — а в отношении второй всецело полагаюсь на господа Бога»[5].