Жизнь Фениксов (СИ) - Овсянникова Татьяна Владимировна - Страница 21

— Нет. Я никогда не спрашивала — оно ведь мне совсем не нравится…

— Твое имя означает «молитвенница за свой род». Твое время пришло.

И ее оставили в этой башне. Отныне утро Арконы начиналось с возношения молитв и благодарностей за новый день, наступивший для ее городка. А перед отходом ко сну она молилась о том, чтоб все жители мирно и тихо прошли наступившую ночь и проснулись здоровыми и сильными. О нет, не думайте, что это было так легко! Она ведь была так юна, а солнечный свет был так ярок, так пьянил и волновал весенний ветер, так прекрасно было пение вольных птиц! Она могла лишь наблюдать из своего единственного узенького окошечка, как кипит внизу жизнь. И вот однажды она уступила ее зову. В тот день Аркона увидела на площади перед башней юношу и девушку: юноша о чем-то говорил своей спутнице, потом взял ее ладони в свои и, поцеловав, прижал к своей груди, туда, где у человека бьется сердце. Арконе стало горько: никто и никогда не скажет ей о своей любви. Она потеряна для мира. В ней поднялись обида и гнев. Она не станет молиться ни в этот день, ни в следующие. С нее хватит.

А наутро пришел отец. Он был бледен и сильно расстроен: ее мама ночью заболела. Еще вечером он заметил, что она грустит и тайком вытирает слезы. А ночью пришлось позвать лекаря.

— Ее сердце не хочет биться. Оно устало и полно грусти. Здесь уже ничем не поможешь…, — сказал отцу лекарь.

Аркону охватило отчаяние. Это ее вина, что к матери смогла подкрасться болезнь. Это она не выставила вчера навстречу врагу свой молитвенный щит. Целый день Аркона неистово молилась и просила о прощении, пока, вконец обессилев, не забылась сном.

Во сне она увидела, как Небесные создания принесли ее матери чашу, полную огня, и велели отпить из нее. Мать пила огненный напиток, и он не обжигал ее губ.

Утром снова пришел отец. На этот раз он плакал от счастья:

— Твоя мама здорова! Она все утро поет и уже напекла твоих любимых лепешек!

Больше Аркона не жалела, что ее судьба — поддерживать огонь. Городок жил мирно и счастливо: цвели сады, поля давали всходы, игрались свадьбы, рождались дети, люди доживали до глубокой почтенной старости и заканчивали свой путь тихо и в здравии. Однажды во время молитвы Арконе показалось, что она видит рядом с собой маленькое облачко. Так продолжалось несколько дней. И вот одним утром дверь в келью отворилась — на пороге стояла девчушка лет пяти. Аркона нагнулась к ней:

— Как тебя зовут, милая?

— Аркона, — ответила малышка.

4.

«Его бросили на пол каменного мешка, теперь не тронут до утра. Он отыскал положение, в котором боль терзала тело не так сильно, и затих. Снова вернулись воспоминания о ночи, изменившей его жизнь навсегда.

— Ночь только опустилась, а ты уже бросаешь меня, негодный раб? Куда ты бежишь? Кто любит и ждет тебя больше, чем я? — Иштар покрыла его тело волнами своих волос, медленно поднимаясь все выше, к его лицу. Аромат каких-то невиданных цветов исходил от шелковых прядей, дурманя ему голову и заставляя сердце замирать.

— Твои волосы… Они так пахнут…

— Это запах весенних цветов. Мы собираем их самыми первыми, возле священных деревьев в старой роще. Вдохнешь их аромат, и никогда больше не сможешь меня забыть…

— Ты шутишь, смеешься надо мной…

— Разве тебе сейчас смешно? Так куда ты так спешишь?

Учитель сказал, что будет ждать нас сегодня.

— Разве ты — его любимый ученик? Разве это тебя он отмечает перед другими? Захария и Левай — они уже, наверное, рядом с ним, и никто и не заметит, что ты чуть опоздаешь…

Ладонь Иштар прокладывала путь по его телу, и невозможно было оторвать внимания от ее движения.

— Я обовьюсь вокруг тебя, словно лоза, оплету своими ветвями, и не будет ничего лучше этого плена …, — шептал ее голос. — Мы будем как одно, забудем, где ты, а где я, станем одним движением, одной волной…

Едва забрезжил рассвет, он выскользнул из дома Иштар и поспешил к Адару — там должен был ночевать Учитель и другие ученики. Но и двор, и дом были пусты — ночью сюда нагрянули стражники и увели Учителя. Через несколько дней он был казнен на городской площади. Ильям бродил по улицам, как в беспамятстве, оглушенный своим горем, и в глазах каждого встречаемого на пути человека ему, казалось, было презрение.

Когда он потерял Учителя, когда они все потеряли его, мир вокруг стал таким, каковым и являлся на самом деле — безрадостным, ищущим своего, платящим за любовь звонкой монетой. Он мог бы умереть за Учителя, умереть вместо него, но он не умер, и не было в мире судьи, который мог бы оправдать его перед самим собой. Душа неизбывно скорбела. А потом началась боль в правой руке. Лекари тщетно пытались унять ее всевозможными растирками и припарками: правая рука — его главный помощник и умелец — отказывалась ему служить. Страдание душевное и страдание физическое порождали усталость от всего. Тогда-то и стали приходить сны: в них был Учитель, его улыбка, его мудрость. Он говорил с Ильямом, и падали покровы с извечных тайн, а хорошо знакомое прорастало новым смыслом. Но после пробуждения он не мог вспомнить ни слова из услышанного, и от этого его охватывало отчаяние. Однажды, потеряв уже всякую надежду, он зарыдал. И сквозь слезы стал просить Учителя о помощи:» Прошу, пусть все сказанное тобой не исчезнет, а останется со мной». Он просил об этом снова и снова, и однажды вдруг понял, что услышан. Он должен это сохранить! Он должен это записать! Истина трепетала в каждой его клетке, по всему телу проходили мелкие вибрации. Это было Откровение, родившееся в его пустоте, его обыкновенности, ибо мудрецом он не слыл никогда. Оно опускалось на него подобно золотому потоку, и его рука все выводила и выводила слова. Когда было написано последнее и поставлена точка, волны улеглись — дрожь прекратилась. А с ней прекратилась и боль в руке. Откровение, которому он помог проявиться на бумаге, исцелило ее. Его радость стали замечать соседи и знакомые. Ильям не скрывал причины. К нему стали приходить из разных мест, чтоб послушать записанное, и исцелялись, и получали утешение. Это должно было когда-нибудь произойти: стражники пришли и за ним. Он пытался объяснить, что это не свои слова он передает людям, что это пришло ему свыше, от Учителя. В ответ посыпались удары.

Утром его выволокли, чтоб продолжить допрос, в надежде, что он одумался. Но отвечать Ильям больше не собирался. Они не захотели когда-то услышать Его истину, и поспешили казнить — так невыносим для их душ был его Свет, что же они хотят услышать от него, всего лишь сосуда, содержащего живительный нектар? Опьяненные собственной властью над этой жалкой грудой окровавленного тряпья, стражники наносили удар за ударом, пока одним, освобождающим, не оборвали нить, связывающую душу арестанта с его телом. Боль закончилась. Ильям вдруг увидел сияющие очертания. Белый город! Ильям ясно различал его впереди. Город, воплотивший в себе все самое высокое, свободное, совершенное из всего существующего и предполагаемого. Ильям устремился к Нему. Его уже ожидали.»

5.

«Не плачь, мой сыночек, усни!

Белая кобылица помчит тебя выше облаков,

Прямо к Белым горам,

Туда, где живет Царь Золотых Орлов,

В страну, где не знают печали и слез.

— Не спи… Не время спать… Не спи, сынок… Еще не все…

Лицо матери стало бледнеть и истаивать, словно туман. Он почувствовал сожаление — ее черты с годами стали забываться, а сейчас он видел его так отчетливо. Мир снова стал обретать привычные очертания…

Его снова охватил необъяснимый холод. Это продолжалось вот уже несколько недель: словно чья-то ледяная ладонь накрывала сердце. Хан давно уже привык доверять своим предчувствиям, и это не раз спасало ему жизнь. Поэтому во все пределы были отправлены лазутчики, а его личные тайные соглядатаи не спускали глаз с каждого из придворных и их домочадцев, пытаясь, казалось, проникнуть даже в их подлые, без сомнения, мысли. Но в полученных донесениях не было ничего такого, о чем Хан бы уже не знал: все те же ненависть и зависть к нему, страх, и тайные надежды на чей-нибудь вероломный удар клинком. Чувствуя мрачное настроение Хана, придворные на полусогнутых пятились к выходу из господского шатра, боясь даже случайно встретиться друг с другом взглядом: это могло вызвать подозрение в готовящемся заговоре, и на утро их холодные тела нашли бы недалеко от шатра. Хан призвал своего личного лекаря Алибара, привезенного когда-то из дальних стран. Тот вещал что-то своим дребезжащим старческим голосом о вреде жирного мяса на ночь и еще более вредных обильных возлияниях, но заверил, что Хан никоим образом отравлен быть не может, потому как Алибар уже много лет добавляет в его еду специальное противоядие. Хан не доверял никому. Не хочешь быть настигнутым предателем — не жди верности. Предают все — жены, дети, друзья. О, враги мои! Не проклинать я вас должен, а возносить вам хвалу. В походах к морю я видел, как могучие волны накатывают на скалы и разбиваются о них, разлетаясь жалкими брызгами, а часть их откатывается назад и бьется у берега грязной пеной. Так и ваша ненависть: накатывает на меня волнами, но где многие из вас теперь, и где я? Скала и ныне там. Последним, кому он открыл свое сердце, был маленький Али. Смышленый мальчик быстро научился у Алибара играть в шахматы и даже стал побеждать наставника, знал целебные свойства трав, и старик поручал ему изготавливать настои и растирки, надеясь, что из него выйдет когда-нибудь хороший лекарь ему на смену. Хану он напоминал младшего брата, убитого когда-то вместе с их родителями. Они были разными: брат обладал живым умом, но был, тоненьким и слабым, всегда сильно сокрушаясь по этому поводу. Отец же смеялся: