Н 5 (СИ) - Ратманов Денис - Страница 14

Раньше я как-то не задумывался о порядках в местах лишения свободы. Думалось, я по одну сторону с ментами, зэки — по другую, к ногтю их надо. А теперь взглянул на ситуацию по-другому.

Много веков назад, чтобы сделать людей послушными, Константин легализовал библию. Свод поощрений и запретов, прописанный в ней, идеально подходил для общества и призван был держать под контролем темные инстинкты. Тюремное сообщество плевало на такие правила, и потому для жестких людей были созданы жесткие законы. Соблюдай правила, и никто тебя не тронет. Потому что тут, когда ты годами с соседями живешь спина к спине, всем быстро становится понятно, кто ты такой. Человека с гнильцой быстро раскусывают и ставят на место.

Если рухнут старые правила, пока установятся новые, пройдет не один кровавый месяц.

Сидельцы сразу же включили телевизор и столпились вокруг. Возник спор, что смотреть: эстраду или фильм, чуть до драки не дошло, пришлось вмешаться Князю, который выбрал музыку.

После отбоя началась феерия, заработала тюремная почта: по протянутым между камерами веревкам посыпались малявы и поздравления в виде сигарет. Кардинал непонятно как материализовал две литровых бутылки водки, к ним сразу потянулись лапы, но Князь разрешил распечатать их только в полночь.

— А шмона не будет? — спросил я у Бормана, очищающего мандарин.

— Не должно быть. Думаешь, им охота? Боров уехал, вертухаи сами бухают.

В голову лезли назойливые мысли о том, как там наши празднуют в ресторане. Микроб обнимает Леру. Все счастливы. Или нет? Очень хотелось, чтобы они обо мне вспоминали. Я покосился на быка, который держался обособленно и без интереса что-то читал. Он буквально фонил враждебностью.

И еще один человек не участвовал в веселье: Малой — парнишка, который жил на пальме надо мной. Скрючившись в позе эмбриона, он отвернулся к стене и замер. Нет, не замер — изредка вздрагивал и поводил плечами.

Да он плачет, что ли?

Больше всего на свете ему хотелось вскрыть себе вены, но он понимал, что сегодня это невозможно, потому что в камере будут гудеть до утра.

Что случилось? Если бы его опустили, он занял бы свободную койку у параши. Вспомнилось, как он светился от счастья, получив посылку и письмо. Дурные вести?

«Это не мое дело, — подумал я и отвернулся. — Здесь каждый сам за себя». Но в мозг впечаталось его желание умереть, переходящее в уверенность.

— Малой, — окликнул его я.

— Отвали, — огрызнулся он, не оборачиваясь.

— Дурные вести? — поинтересовался я.

— Отвали, я сказал! — взмолился он.

А теперь он хотел рассказать, выплеснуть свою боль, которая скручивает в узел так, что терпеть невозможно. Поэтому я не отвалил. Если уйду, он вскроется. Если поделится, может, передумает.

— Что случилось, Малой? — спросил я и продолжил, не дожидаясь ответа: — Знаешь, у меня ведь расстрельная статья. В лучшем случае мне десять лет зону топтать. А у меня карьера, деньги, слава, любимая девушка, которая подождет полгода-год и кого-то найдет. — Я говорил и говорил, пытаясь нащупать больное место, чтобы вскрыть гнойник.

— У меня ведь даже матери нет, чтобы ждала…

Есть! Малой протяжно, по-щенячьи всхлипнул и обернулся. Совсем мальчишка, белобрысый, еще даже не бреется, вместо щетины — подростковый пушок. На первый взгляд класс девятый-десятый.

— У тебя есть семья? — прямо спросил я, и парнишка пошел на диалог.

— Ма-ма. И брат младший.

— Ну вот видишь, тебе есть куда возвращаться. — Я оперся о кровать и приготовился слушать.

И тут с топотом и радостным гыканьем мимо пронеслась толпа гопников с бутылкой вискаря. Впереди несся Табаки.

— Братва! Из жидовни — вискарь для пахана!

— Что такое жидовня? — сменил тему я, чтобы немного расслабить Малого.

— Ка-камера над нами. Она типа для депутатов, но туда всякую форцу сажают за бабло. Там денежные мешки.

Выпростав руку, Кардинал схватил Табаки и отобрал у него вискарь.

— Стой, чепушила. Ты читать умеешь? — Он постучал пальцем по этикетке.

Шестерка растерянно захлопал глазами, цыган объяснил:

— Читай, что написано. Ага? Это мне.

Но в одно лицо пить Кардинал не стал, грузно протопал к столу и поставил виски в общак, перед тем отцепив свернутую трубочкой записку.

Когда прочел, глаза его округлились, он окинул взглядом камеру и тяжело вздохнул. Потом похлопал по спине Князя, отвел его в сторону и принялся что-то рассказывать. Пахан держался невозмутимо, лишь потирал подбородок. Когда оба посмотрели на меня, я расфокусировал взгляд, делая вид, что изучаю голых баб на стене. Что же там такое, меня касающееся? И желания не считаешь — далеко стоят.

— Подожди, возьму пожрать, а то все съедят, — сказал я Малому.

— Моего кабанчика сожрали, — пожаловался Малой, — тоже мандарины мама передала.

Я метнулся к столу, сгреб пару апельсинов, сосредоточился на паханах, но ничего конкретного не считал. Малой меня ждал. Я протянул ему угощение, мы молча очистили и съели по апельсину, и парень заговорил:

— Мама написала… Тут какое дело… Я, короче, с пацанами мы тачку угнали и расхерачили. Ну, нажрались и угнали — чисто погонять. За рулем не я был, Серый. А им всем по восемнадцать. Короче, загребли нас, и они говорят, короче, кореш, выручай. Пиши, что ты все затеял, ты как малолетка пропетляешь, условный получишь, а мы все сядем. Ну, я и взял вину, фигли, дружба, все такое. И меня — на малолетку, а пока суд да дело, вот мне и восемнадцать. — Голос дал петуха, и Малой смолк, чтобы совладать с чувствами.

— Короче, мать написала, что те пацаны, которых я отмазал, срок из-за них мотать буду… Короче, я ж даже за рулем не был! Вот они ни разу мне не написали, и когда ее, мать то есть, встречают на улице, отворачиваются. Типа они незнакомы. Нет у меня друзей, никого нет! Ржут, падлы, надо мной, лошарой.

— И какой срок тебе грозит? — спросил я, очищая второй апельсин.

— Треха.

— По УДО выйдешь через полтора, да еще приплюсуют то, что здесь намотал. Год всего! Постой, а как ты в санаторий-то попал? Тут же типа особо опасные.

— Мать выхлопотала. Условия тут хорошие. — Он ударил стену, выругался, потряс ушибленной рукой.

— И ты из-за года вскрываться вздумал? Ты ж можешь в отказ пойти. Типа заставили, угрожали. И отомстишь.

— Да толку, суд-то был уже, мне после праздников — на этап. Меня предали, понимаешь? Я лох! — Он посмотрел испуганно. — А как ты просек, что я…

— Да никак. Пальцем в небо. Мне, вот, десятку мотать в лучшем случае. И никто подогревать не будет. Девушка так точно через год сольется. И посылку некому будет передать, я ж сирота… Прикинь? А ты если вскроешься, представь, что с матушкой твоей станет? Это же предательство.

Его рот искривился полумесяцем, губы задрожали, но он нашел в себе силы справиться с обидой.

— Да какой я сын… один позор. Тьфу.

— Сын. Вот если считаешь, что кореша тебя победили, вскрывайся. Но знай, что ты ее предашь, мать свою. Это мне вскрываться надо, но я еще побарахтаюсь.

— Спасибо, брат, — он протянул руку, и я пожал ее.

В двенадцать под бой курантов выступил Горский, окинул всех отеческим взглядом и рассказал, какие перспективы ждут нашу страну в целом и каждого — по отдельности. Сидельцы слушали, затаив дыхание, но его слова не цепляли, как в прошлый раз, стекали с меня, как с гуся вода, потому что теперь все его разглагольствования — не про нас.

Это был самый отвратительный Новый год в моей жизни. Нелепый настолько, что попахивал сюрреализмом.

Интересно, Димидко и команда тоже от меня открестятся? Я ж враг народа теперь, рядом прошел — законтачился. Правильнее всем рассказать, что Нерушимый — большая ошибка и позор команды, как они проглядели предателя? Им теперь стыдно, что я стоял в воротах.

Думать об этом было невыносимо, и, пока сокамерники веселились, я сел писать письмо Сан Санычу, чтобы внести ясность. Лиза же — девушка! — нашла способ прийти на свидание, не побоялась. Или ее визиту Боров поспособствовал, чтобы показать, как хорошо с ним сотрудничать?