Черные Шипы (ЛП) - Кент Рина - Страница 43

— Жаль, что я не поверила маме, когда она сказала, что мне следует держаться подальше. Жаль, что я не ценила ее больше, когда она была жива. Она умерла, чувствуя себя неловко из-за того, что я была с папой.

— Пусть она покоится с миром, — мрачная аура окутывает нас. Мысль о том, что суровая, но добрая Рико мертва, оставляет тяжелый груз у основания моей груди.

Она всегда радовалась, когда я проводил время с Наоми или приезжал за ней. Однажды она сказала мне, что очень рада, что у ее дочери наконец-то сложились прекрасные отношения.

Наоми запихивает мне в рот еще одну ложку и кривит губы, когда влага блестит на ее веках.

— Тебе нравится работать в ее доме моды?

— Не совсем. Я просто храню его как наследство.

— Ты все еще рисуешь?

Ее глаза сияют, и она улыбается. — Всякий раз, когда у меня есть время. Я тебе покажу… если ты хочешь.

— Конечно.

Наоми берет контейнер и ложку и кладет их на тумбочку. Затем она переворачивается на бок, тянется к своей сумке и достает маленький блокнот.

После того, как она на секунду прижимает его к груди, она передает его мне.

Я изучаю ее наброски — люди, лица, какие-то тени. Склонив голову набок, я изучаю узоры и то, как все они кажутся вариациями одного человека. Это намного более зрело, чем в старшей школе, хотя она никогда не была незрелой. Просто немного невинной, и теперь вся эта невинность полностью исчезла.

— Посмейся над ними, и я убью тебя, — говорит она, защищаясь.

Я посмеиваюсь: — Цундэре.

Ее глаза расширяются, и я замолкаю. Бля. Я хотел никогда больше не использовать это прозвище.

— Твоя техника стала намного лучше. И ты все еще делаешь то, что любишь, даже если не профессионально.

— Я передумала. Я не хочу заниматься этим как профессией, потому что это, вероятно, убило бы мой творческий потенциал. Я бы предпочла оставить это как хобби.

— Я понимаю.

Она вынимает блокнот из моих рук, медленно поглаживая его края. — А как насчет тебя? Ты занимаешься тем, что любишь?

— Да. Прилив адреналина, который я получаю, разбивая кого-то в суде, прогоняет порывы. Пусть даже временно.

— Я никогда не представляла тебя юристом, хотя должна была подозревать это, учитывая твою проницательную натуру и извращенное чувство справедливости. И, эй, ты не получаешь минимальную зарплату, как детектив. Вау, ты живешь мечтой.

Она помнит. Однажды мы говорили о том, что у меня есть навыки чтения людей, и она предложила мне стать детективом, чтобы использовать этот дар, но я категорически отказался прикладывать столько усилий за небольшую плату. Чего она не знает, так это того, что я действительно стремился развивать и развивать свои навыки, и именно поэтому я решил заниматься юридической практикой.

Тот факт, что она помнит наши тогдашние разговоры, наполняет меня теплом, которого я не испытывал уже очень давно.

— Я вижу, ты еще не совсем утратила свою циничную натуру.

— Это выходит наружу, когда кто-то вроде тебя провоцирует это.

— Кто-то вроде меня?

— Солдат темного правосудия.

— Ты называешь это темным правосудием, я называю это своей собственной версией. Нет ничего черно-белого, и все можно сделать серым.

— Почему я не удивлена, что это твой девиз?

— Люди на самом деле не меняются.

— Ты — да, — она смотрит в свой альбом для рисования.

— Я?

— Угу.

— Каким образом?

— Твоя квартира, во-первых. Здесь так пусто.

— Мне не нужны вещи, — потому что я не хочу ни к чему привязываться, но я не говорю ей об этом.

— Ты еще холоднее и неприкасаемее. Ты такой же далекий, как ночное небо, и такой же… иногда пугающий.

— Кто сделал меня таким? — это может быть потому, что я болен и не могу фильтровать свои слова, или потому, что я просто чертовски устал от метаний туда-сюда, но я не жалею о словах, когда они выходят.

Если это безумие, я могу себе его позволить.

Наоми крепче сжимает блокнот, и она заметно морщится. Хорошо. По крайней мере, она осознает, к чему привели ее действия. Я надеюсь, что она горит внутри жарче и темнее, чем я, черт возьми.

— Себастьян…

— Что, Наоми? Что ты хочешь сказать?

— Ничего.

— К черту это. Я знаю тьму с шести лет, и я рано научился не бороться с ней, и, в конце концов, я научился сливаться с ней. Быть черным было прекрасно, даже если это казалось пустым. Потом появилась ты, и я, блядь, захотел серого. Теперь я просто бесцветный, так что не сиди здесь и не говори мне, что тебе, блядь, нечего сказать.

Ее губы дрожат. — Мне очень жаль.

— Твои извинения не вернут мне потерянные годы, так что, черт возьми, спаси их.

— Я тоже потеряла эти годы.

— Не похоже, — я показываю на ее безымянный палец. — Ты думала, что, скрыв это, я буду меньше думать о твоем браке?

Она напрягается, ее рука сжимает блокнот, а дискомфорт делает ее кожу болезненно бледной. Я должен остановиться, прогнать ее и воссоединиться с озлобленным мудаком, которым я стал семь лет назад, и начать вечеринку жалости к себе, но я этого не делаю.

Я не могу.

Я уже разорвал швы, так что на этот раз я могу истечь кровью как следует.

— Ты любишь его?

Она снова сглатывает, снова проводит пальцами по блокноту, снова избегает зрительного контакта, черт возьми. — Это… сложно.

— Нет ничего сложного в гребаном вопросе "да" или "нет".

— Он мне нужен, — бормочет она.

— Так что это означает "да".

— Нет! Себастьян, пожалуйста, не влезай туда. Воспринимай это так, как будто я тебя умоляю. Пожалуйста.

Я хочу влезть туда. Я хочу, чтобы она произнесла слова, которые избавят меня от моих гребаных страданий. Независимо от того, убьют они меня или освободят, у меня, по крайней мере, будет какое-то завершение. Это все, что мне было нужно все это время. Это то, что я искал во время всех драк в барах — гребаный финал.

Но, может быть, я не хочу завершения.

Возможно, быть бесцветным не так уж и плохо, в конце концов.

Или, скорее всего, этот холод мешает моему мыслительному процессу.

Я ложусь на спину, и она глубоко вздыхает, шмыгая носом.

Я закрываю глаза, и вскоре после этого она ложится в укромном уголке моего тела, ее рука обвивается вокруг моего плеча.

Ее прикосновение неуверенное, как будто она боится моей реакции. И она должна. Какого черта она продолжает пытаться прикоснуться ко мне так интимно, даже после того, как разорвала нас на куски?

Я напрягаюсь, но не пытаюсь оторвать ее от себя.

Наоми, должно быть, восприняла это по-другому, потому что она зарывается лицом мне в грудь, ее дыхание сбивается на фоне моего учащенного сердцебиения.

— Не прикасайся ко мне, — говорю я, не открывая глаз.

— Пожалуйста, позволь мне. Только в этот раз.

— Я сказал, не прикасайся ко мне, Наоми. Когда ты это делаешь, я представляю эти чертовы руки на нем и твое лицо, уткнувшееся в его грудь. Когда ты это делаешь, я представляю, как твой запах прилипает к нему, а его — к тебе, так что, черт возьми, не прикасайся ко мне теми же руками, которыми ты прикасаешься к нему.

Она качает головой у меня на груди, и я чувствую влагу ее слез на своей футболке, когда ее тихие вздохи наполняют воздух. — Одну минутку…

— Одно условие.

— Что угодно.

— Не возвращайся к нему.

— Ч-что?

— Утром оставайся здесь. Не смей возвращаться к нему, черт возьми.

Ее нога перекидывается через мою, и она прижимается ближе, так что все ее тело обвивается вокруг моего.

Я оборачиваюсь и обнимаю ее.

Впервые за семь лет я сплю без кошмаров о том, как Наоми поворачивается ко мне спиной.

НАОМИ

Я иду домой.

Я наступаю на свое чертово кровоточащее сердце и ухожу.

Слезы навернулись, как только я вышла из квартиры Себастьяна, и они были со мной всю дорогу до дома.

Но как бы сильно мое сердце ни умоляло меня развернуться и вернуться, я просто вонзала нож глубже и не слушала.