Андрей Миронов и Я - Егорова Яна - Страница 51

• Предыдущая
• 51/127
• Следующая

– Что же мне теперь делать? – сокрушенно спрашивала я.

– Чуть-чуть подбородок вправо… – делал наброски кузен. – Что делать? Познавай себя, люби Великого Изобретателя, заходи к нам почаще, люби своего Андрюшку, но не зацикливайся на нем, страдай в конце концов – ведь это такое счастье! Ведь для чего-то Бог вас соединил?

«Для чего нас Бог соединил?» – думала я, шагая поздним декабрьским вечером по Садовому кольцу в сторону Арбата. В душе – легкость, как после целительного сеанса. Сама собой исчезла боль. Спина стала прямее, походка пружинистее – сейчас приду домой, намажу морду кремом, лягу в постель и буду читать «Литературные портреты» Моруа. В арбатских переулках настигли новогодние мысли: «А как шьется мое парчовое новогоднее платье?» Новый год! И мы опять с Андреем в Доме актера, а родители – дома, из-за Менакера. А вдруг его мамочка не отпустит? Ну не отпустит, так пойду к кузену в убогую обстановку на материальном плане и великолепие «интерьера» в плане духовной жизни.

Маникюр! Маска на лицо! Контрастный душ! Стакан горячего молока! Срочно высушить волосы, иначе не успею на встречу Нового года. Иду на кухню своей коммунальной квартиры, зажигаю духовку и подношу к духовке голову с мокрыми волосами, скорей, скорей, еще чуть поглубже – вспыхиваю! Запах паленых волос, бегу к зеркалу – опалены все ресницы и немножко кончики волос. Лысые глаза – из них текут слезы от отчаяния: что делать? А вот что! Достаю несколько пар театральных ресниц, приклеиваю канцелярским клеем на веки и порхаю глазами, как бабочка. Верчусь перед зеркалом – золотое парчовое платье подчеркивает фигуру, вдеваю в уши длинные серьги, приобретенные в галантерее по этому случаю, и чувствую себя Клеопатрой. Выливаю на себя французские духи, целую маму, выпиваю с ней рюмку вина, выбегаю за дверь, возвращаюсь, просовываю нос в щель, улыбаюсь, машу варежкой и исчезаю. В половине двенадцатого Андрюша ждет меня внизу в Доме актера. Вошли в зал. Я ощущаю свою нарядность, красоту, несу все это достояние с поднятой головой, и вдруг огромные светящиеся люстры… люстры… люстры! Однажды Бодлера спросили: «Какая вещь вам нравится больше всего в театре?». Он ответил: «Люстра!». Страшно подумать, но люстры осветили все мое лицо, да так, что Андрей остановился и, глядя на мои ресницы, с ужасом спросил: «А это что такое?» Сорвал их с моих век, было такое ощущение, что вместе с кожей. Потом впился глазами в серьги и произнес:

– Танечка, это же серьги из чистого железа, такое нельзя носить.

Я сделала вид, что обиделась, быстро повернулась и ушла в уборную. Через несколько минут весь зал уже сидел в ожидании боя часов. Я пробралась к нашему столу и довольная села на свое место.

– Ты опять наклеила? Где ты их берешь? – сказал он и схватился за бокал, чтобы не схватиться за мои ресницы, нос или еще за что-нибудь. Забили куранты, а я оправдывалась:

– Понимаешь, я сожгла свои ресницы в духовке! Не могу же я встречать Новый год с лысыми глазами?

– Ура! Ура! С Новым годом! С Новым годом! – кричали все. За соседним столом сидела Галина Брежнева, дочь Генсека, с Цыганом, в царских изумрудных серьгах, видать, вынутых из закромов Оружейной палаты Кремля, где она тогда «работала».

Теперь, через тридцать с лишним лет, я вспоминаю подробности тех событий и удивляюсь, как все тогда было важно и полно значения: мой подарок – розовая рубашка, и мое зажмуривание глаз с наклеенными канцелярским клеем ресницами – от счастья, что держу в руках подарок от него – духи «Шанель № 5», мои железные серьги, его прекрасные волосы, бесцветная родинка на левой щеке, всегда чуть отставленные пальцы рук – мизинец и большой, как будто он в воздухе брал октаву, внезапная встреча глаз, а в них – один закон – непреодолимое желание.

Через тридцать лет буду бежать к Марии Владимировне и, волнуясь, рассказывать:

– Я его видела! Сегодня во сне! Это был не сон, я попала в тот мир, он был живой и рядом – мы делали салат. Он на доске резал свой любимый зеленый лук. Это какая-то пограничная территория – сон. Как бы мне ухитриться и перетащить его в наш мир. Я уверена, что это можно сделать, но пока не знаю как.

На что Мария Владимировна неизменно отвечала:

– С вами разговаривать можно только выпивши. – И добавляла: – Я, наверное, мать плохая, потому что он мне не снится.

И сейчас, в преддверии Нового года, я сижу и думаю: если бы он позвонил и сказал: «Танечка, я на Кольском полуострове, в Норильске или на Камчатке, есть только одно условие, как в сказке, – мы увидимся, если ты придешь пешком». Я бы оделась и побежала, ничего с собой не взяв, на Кольский полуостров, в Норильск или на Камчатку.

На репетициях «Фигаро» Акробатка очень умело пользовалась своими глазами, главным образом в сценах с Андреем, пользовалась по принципу – в угол, на нос, на партнера. Боковым зрением я видела, как он нет-нет да и вильнет за ее юбкой. Я знала, что драматургия Бомарше и других авторов непременно должна провериться на Петровке, 22. Кинжальный удар в сердце сменялся трезвым рассуждением: она не в его вкусе, временно заинтересоваться, как дегустатор, он может, но влюбиться – никогда! Тем более – полюбить.

Прошли детские каникулы, «Фигаро» репетировали утром, днем и вечером, а Андрей и ночами, во сне, бормотал свою роль, скатываясь с кровати, поэтому, когда объявили три выходных дня, он, совершенно изможденный, сказал: «Едем на дачу, я смертельно устал».

Дача стоит вся в снегу, расчистили дорожки, затопили камин, и, чтобы переключиться с «Фигаро», я стала читать вслух рассказ Лескова «Чертогов», который захватила с собой из Москвы. Начинался он так: «Это обряд, который можно видеть только в одной Москве, и притом не иначе как при особом счастии и протекции». «Совсем жисти нет», – сказал дядя Илья Федосеевич своему племяннику, это означало, что они пускаются в этот московский обряд под названием «Чертогон». Гуляли до самого рассвета в стиле вальпургиевой ночи – пляски цыган, рубка мебели, «ресторан представлял полнейшее разорение – ни одной драпировки, ни одного целого зеркала, даже потолочная люстра – и та лежала на полу вся в кусках». Когда дошли до момента смазывания колес коляски медом, Андрей «захлебываясь эмоциями» сказал:

– Вот это обряд! Я тоже так хочу гулять! – дочитали почти до конца. Дядя Илья Федосеевич после вальпургиева ночного безобразия стоит в церкви и смиренно заявляет: «Теперь хочу пасть перед Всепетой и в грехах покаяться».

– Какой, однако, диапазон у русского человека! – вскочил Андрей после такого сильного, вызванного Лесковым умственного и душевного возбуждения. Потянулись за рябиновой.

– Это невероятно! Ах, какой русский кич! – восклицал он. – Да-а-а-а, образ Магистра с горящими десятками на Воробьевых горах значительно полинял после этой вещи.

Включил транзистор, видно было, что он сильно заведен и ищет выход. Пили рюмку за рюмкой, подкидывали дрова в камин.

– Раздевайся! – сказал он мне.

– В каком смысле?

– Сейчас увидишь! – и полез на антресоли. С антресолей по одному на пол вылетели четыре валенка 45-го размера.

– Я тебе обещал свадьбу? Сейчас будет! Я порядочный человек. Запомнишь на всю жизнь. Такой свадьбы не было ни у кого. Жениться так жениться! – кричал он уже подшофе.

Я была в точно такой же кондиции, однако поняла его идею. Мы выпили еще по стопке для смелости, я нашла в шкафу Марии Владимировны отдельный ситцевый купальник, который был мне велик размера на три, переоделась, воткнула голые ноги в валенки, Андрей отыскал «семейные» трусы до колена, тоже воткнул ноги в валенки, открыл дверь в сад, поставил на порог транзистор, включил его на полную мощь, и мы выскочили на снег. На землю падали сумерки.

– А-а-а-а-а-а-ааааа! – кричал от холода Андрей. – Я тебе обещал свадьбу – вот она! О-о-о-ой-ой-ой! Свидетель – Лесков!

Из тразистора на все Подмосковье неслось:

• Предыдущая
• 51/127
• Следующая