Андрей Миронов и Я - Егорова Яна - Страница 55

• Предыдущая
• 55/127
• Следующая

– Я запрещаю артистам участвовать в этой дешевке! – кричал Чек на собрании с ложным пафосом. – Я буду отстранять от ролей всех, кто участвует в этом бардаке! Мейерхольд нам завещал нести знамя…

А Мейрхольд в свое время завещал и писал забытые всеми строки: «Октябрем по театру!» С этой точки зрения «Кабачок» даже выигрывал у Мейерхольда, потому что не был так агрессивен и не призывал к «битью» по театру ни один из 12 месяцев в году.

На самом деле все запрещения Чека не стоили и выеденного яйца. Он просто боялся: на артистов свалилась популярность, они становились морально и экономически независимыми, а значит, выходили из-под его влияния.

Несмотря на все эти сложности внутренней жизни, мы наслаждались весной и всеми подарками судьбы.

Зеленоглазая Зина в греческом хитоне из крепдешина цвета чайной розы, который она сшила себе в пошивочном цехе театра Сатиры, стремительно расхаживала по апартаментам «Астории», при виде Андрея у нее вздымалась грудь и она громко восклицала:

– Завтра едем в Палоск! – на ее языке это был Павловск. – Какой там паркет! – продолжала она.

В какой-то степени она соотносила себя с царицей Марией Федоровной и хотела такой же паркет, бюро, маленький столик, веджвуд и все остальные предметы «Палоска». Она только не знала, что покойная Мария Федоровна, которой мы и обязаны изысканностью этого дворца, в подвальном помещении имела мастерские и сама вытачивала на токарном станке изумительные предметы и украшения. Мы объездили все дворцы в окрестностях Ленинграда, стояли с Андреем у могилы Блока на Волковом кладбище, гуляли по берегу Финского залива, вместе с чайками кричали – ка-а-ар! К-а-а-а-ар! И засветло возвращались в Ленинград.

Эрмитаж! Импрессионисты! Скорей в этот зал! Смотрим с Андреем на картины, прижимаясь друг к другу и разглядывая себя в отражении стекла. Потом, когда все собирались в нашем номере, ему нравилось показывать меня – как я хожу по залам Эрмитажа. Он становился в третью позицию, подходил к невидимой картине под стеклом, смотрелся в эту картину как в зеркало, поправлял прическу, облизнув палец, проводил по бровям и, вертясь всем телом, говорил присущие мне: да? нет? да? нет? нет? да? Этот номер назывался «Танечка в Эрмитаже».

На Петроградской стороне в однокомнатной квартире отмечали день рождения Белинского. Приглашенных, кроме нас, было двое – Юрский с Теняковой. Она всю ночь до рассвета твердила: «В мои лета –год без роли!». Белинский в обычном своем репертуаре: «Эта картавая блядь, сифилитик, сука рыжая, Ленин! Кому это все мешало?!» Андрей с Юрским читали стихи, и на рассвете мы все поехали на Черную речку – место дуэли Пушкина. Андрей стоял, как в декорациях, на фоне графически очерченных деревьев, бледный, сосредоточенный, сконцентрированный, внимая импульсам этой земли, которая, видимо, передавала ему что-то не вполне ясное, но очень важное, что заставило его не произнести больше ни единого слова.

И вот день отъезда. Пошли проститься с Исаакием, Петром, Невой. Андрей рассказывает: когда строили Исаакий, то мраморные колонны, обернутые в войлок, катили вручную из Финляндии. Посмотрели наверх – там Исаакий в миниатюре с Монферанчиком. На берегу Невы стояли под ветром, и я на прощание читала свои стихи, строчки которых уносил порыв ветра:

В Москве меня ждали большие изменения в жизни. Мама с мужем покинули комнату на Арбате и переехали жить на Кутузовский проспект. Я оказалась обладательницей «роскошных апартаментов» коммунальной квартиры в 21 квадратный метр окнами в сад. Открыла ключом дверь и увидела – совершенно пустая комната, ничего, кроме круглого стола с прожженным треугольником от утюга, тахтенка, стул, шкаф, еще не антикварный, но уже довольно устаревший. Я села и заплакала. От обиды, что мама мне совсем никакая не опора, от бедности, от страха перед жизнью, от ощущения пронзительного одиночества и сиротства. Одна-одинешенька! Незащищенность, ох, какая же незащищенность! Ну какая же незащищенность! – проплакала я все эти предложения и пошла на кухню проверить – оставили ли мне чайник, чтобы выпить чаю. С горя чай произвел волшебное действие – повернул мой взгляд на жизнь в другую сторону: я почувствовала себя счастливой хозяйкой и стала лихорадочно соображать, где достать денег, и как превратить всю эту рухлядь во что-нибудь элегантное.

Начался процесс метаморфозы. Через несколько дней со стен комнаты важно смотрели на меня новые красивые обои, сияли стекла окон, блестел натертый пол – ах, какой паркет, как в Павловске! Накрахмаленная льняная скатерть лежала на столе, и от дуновения ветра шевелились новые прибалтийские занавески в крупную клетку. Въехал в комнату (модный тогда) на тонких козьих ножках радиоприемник «Ригонда». Появились из магазина тарелки, вилки, ножи, ложки! Все! Можно продолжать жить. И даже поставить пластинку с песней в исполнении Рея Чарльза «Минуты счастья».

После обретения территориальной независимости у меня появилась потребность быть дома и спать, спать, спать. Я устала от бесконечной нашей прыти с Андреем, от каждодневных бессонных ночей с розыгрышами, переодеваниями, питием, курением, всплесками эмоций. Нервные клетки умоляли остановиться, хоть ненадолго!

Знаменитому артисту, которого после «Бриллиантовой руки» на улице узнавал каждый, полюбилась моя коммунальная квартира. Он стал приезжать туда как к себе домой, забыв о Волковом переулке и об апартаментах на Петровке, 22. Здесь, в коммуналке, в социалистическом гнезде из пяти комнат, он стал абсолютно своим парнем. Выходил качающейся походкой ставить чайник на кухню, напевая какую-нибудь иностранную мелодию, со всеми здоровался, всегда почтительно приветствовал скульптурную кудрявую головку на старинной вешалке в коридоре под названием «Пушкин-отец». Делал ручкой двум амурам, висящим на стене, ждал очереди в душ, перебрасывался нецензурщиной с соседом Балбесом, который смотрел на него, выходящего из ванной с полотенцем на плече, как на живое божество, что, однако, не мешало ему стрельнуть у божества трюль-ник на пол-литра. Квартира была веселая и солнечная. Артист подходил к общему телефону, стоящему в коридоре, и на вопрос «Это аэрофлот?» отвечал: «Конечно, аэрофлот, разве вы не чувствуете, что мы уже летим?».

Стояло лето, июль. На кухне на доске я резала салат, а он готовил любимое свое блюдо – яичницу с зеленым луком. Обсуждали показ артистов из школы-студии МХАТ в нашем театре. Выпускники, однокурсники Акробатки, играли «Мещанскую свадьбу» Брехта. Это было все симпатично, но комплименты и восторги достались очень некрасивой, но бесконечно обаятельной артистке, которая не была занята в спектакле, а что-то непонятное изображала в лиловых колготках, натянутых на огромные ноги, в разные стороны разводились огромные руки, а на лице с остановившимися глазами торчал вопрос: «Что мне делать с этими нескладными частями моего тела?» Она была очень выразительной фигурой и притягивала к себе внимание. Впредь она будет называться Галошей. Галоша под аплодисменты влилась в труппу театра Сатиры. В «Мещанской свадьбе» вместе с Акробаткой играла длинная красивая артистка с зелеными волосами – Русалка. Течением принесло ее в театр Маяковского, но через два года она постучится в кабинет к Чеку и… но это через два года.

• Предыдущая
• 55/127
• Следующая