Андрей Миронов и Я - Егорова Яна - Страница 93
- Предыдущая
- 93/127
- Следующая
Итак, я еду писать сказку в Щелыково, в Дом творчества артистов, в Костромскую область. Это бывшее имение Островского, где он написал много пьес и загадочную «Снегурочку».
Пишу детскую сказку с пословицами и поговорками Даля, брожу по окрестным деревням и однажды, перейдя речку Сендегу, поднялась в гору сквозь сосновый бор и увидела – один, два, три дома, где-то скрыты в кустах, а передо мной на солнце пылают ярко-желтые величавые вязы. И екнуло сердце – как будто место родное. Нашла покосившуюся избушку, сговорилась купить ее за 200 рублей и, написав сказку, счастливая приехала в Москву.
Сижу у Марьи, рассказываю про запах земли, про травы, про вязы золотые и вспоминаю:
– Как же написал Есенин (запела): «Отговорила роща золотая…»
– Я его знала, – говорит Марья.
– Наизусть? – спрашиваю я.
– Нет! Лично знала, – говорит Мария Владимировна. – Всегда был пьян, в белом пиджаке, влюблен в тетю, Марию Ивановну. На Рождество перевернул блюдо с гусем и на обратной стороне написал экспромт.
Подходит к роялю, перебирает цветы возле портрета Андрея и вдруг говорит:
– Я устала от того, что его нет!
– И я устала, – говорю я.
– Отчего устала? Кобеля хлестала? – орет она на меня.
– Что вы заводитесь? Устала! Добывать денег устала, мотаться устала, жить устала!
– С чего вы устали? – задирается она.
– Вы в метро ездите? Нет! А я каждый день в метро мотаюсь! Вы знаете, что это за пытка!
– Я в метро только один раз была – когда ленточку разрезала.
– А мы дети войны, – вдруг начинаю плакать я. – Мы все хилые и несчастные. И рождены от живых демонов – наши родители в руках даже Библию не держали, а как выжить без Бога? – Я уже захлебываюсь в слезах. – Я Библию и Евангелие только недавно открыла, если б я раньше знала… Спасет нас только Бог и Пречистая Дева Мария, мы-то уж не спасемся, поздно, уже грехи свои не отмолить. И Андрюша, что ж, виноват был, если у него не было никакого руководства духовного. Ой, какой же у нас гипноз неведения! Чайку мне не дадите?
– Поставьте, – с испугом сказала Марья. – Мне вас на улицу страшно выпускать – плачете, орете, выкрикиваете, как сумасшедшая! Будет вам тут театр-то разыгрывать!
Я схватила сумку и ушла. Иду во тьме и думаю: «Зачем я к ней хожу? Что это за отношения? Что они мне хорошего сделали? И почему я все время раздваиваюсь и не могу простить, почему?!» И такая злость меня охватила. Через некоторое время приходит ответ – гордыня. Нет смирения истинного. Она такая одинокенькая, старенькая, и Андрюша просил: не оставляй маму! Какие тут счеты! Трудно, трудно, какие же Бог мне устраивает испытания!
31 декабря иду к Марье на Новый год с бутылкой шампанского, с коробкой шоколадных конфет. Марья нам с Тонькой подарила по ночной рубашке, хоть и недобрая. Тонька уже клоунирует – в пестром халате, на голове – красная панама, поверх панамы – корона из фольги и серебряная змейка – год Змеи.
– Из репертуара Руслановой! – сообщает Тонька: – «Соловей кукушечку заманил в избушечку, накормил ее крупой – раз за сисечку рукой».
У Марьи к Тоньке приступ нежности – она гладит ее по голове и читает стихи:
– Вы прекрасны словно роза, но есть разница одна: роза вянет от мороза, ваша прелесть никогда.
Так раньше в альбомах писали. Потом они поют вместе на два голоса: «Ах попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети!» Вечер удался. Мы остались одни. Марья опять драматически восклицает:
– Как я одинока!
– Я тоже одинока, – говорю я. – Только вы недавно, а я всю жизнь. Вообще одиночества нет, это выдуманная проблема. Всегда рядом ангел-хранитель.
– Но он же не пойдет за хлебом! – практически рассуждает Марья. – Таня, я не знаю, что делать с памятником?
– Все, что угодно, – отвечаю я, – но главное – там должен быть крест, как положено. Это символ вечной жизни. Мария Владимировна! Мне приснился сон: бежит Андрюша ко мне навстречу с букетом желтых цветов, такой радостный, и позвонили из министерства, сказали что купили сказку!
– А мне он не снится, – говорит она мрачно. – Наверное, я мать плохая.
Лето 1989 года. Наконец-то у меня собственность – покосившаяся избушка за 200 рублей в деревне Сергееве рядом со Щелыковом. Народ там не московский, не стертый, все пьют самопляс, потом всю ночь обнимаются с деревьями, а в 6 утра стук в мое окно: «Николаевна, опохмели, дай полечиться». Говорят все на «о» – забавно, образно. Становлюсь фермером – копаю грядки, сажаю, и какой же восторг и счастье, когда из земли ползут маленькие зеленые листочки.
25 августа 1989 год – открытие сезона в театре. Пусто, чуждо, безрадостно. Пошли с Субтильной на Ваганьковское кладбище – уже стоит памятник. В середине – пробитый вдоль всей мраморной плиты воздушный крест. Внизу, поперек креста, – две бронзовые розы.
4 сентября вся труппа собралась в большом зале – накрыт длинный стол, на нем огромный торт, разные яства, напитки. Поодаль стоит кресло, обитое серым шелком, из «Фигаро», к которому почти на руках (он уже не может ходить) выносят Чека. Ему 80 лет. Юбилей. Играет оркестр. От него уже издалека веет смесью запаха тлена с земляничным мылом. Он сидит, как мартышка, в кресле, на котором сидел Андрей в спектакле «Фигаро». Очень символично. Начинает:
– Я, я, я, я, я, я… уже больше тридцати лет возглавляю этот театр… Каких я набрал хорошеньких женщин! Хи-и-хи-хи-хи. И всех оценил Шармёр! Хи-хи-хи-хи-хи..
Ни одного слова ни об Андрее, ни о Толе Папанове. Всплывает в памяти 16 августа 1987 года. Одна артистка постучала в номер к Чеку и сообщила: «Андрея не стало…» Зеленоглазая Зина всплеснула руками:
– Есть же бог на свете!
И у меня созревает решение: я не могу находиться здесь, когда Андрюшу постоянно оскорбляют после смерти. 2 октября я поднялась на четвертый этаж, написала заявление об уходе, передала секретарю, даже не зайдя к директору, спустилась в буфет – выпила чашку кофе, посмеялась со всеми и спустилась в раздевалку.
– Таня, – окликнула меня дежурная. – Вам пакет, из издательства «Искусство».
Я открыла пакет – там верстка статьи об Андрее. Схватила пакет, прижала к груди и вылетела из театра.
Через 20 дней я ехала за трудовой книжкой. На эскалаторе станции площади Маяковского меня стало рвать. Еле добежала до подворотни. Непросто дался мне этот 21-й год в театре.
В ночь на 14 февраля на улице Горького горит наш дом – Дом актера, горит наша жизнь, наша молодость, наше счастье.
Мария Владимировна Миронова уже играет в театре Табакова, и ни одна газета не обходится без ее интервью. Я у нее дома. Происходит диалог с корреспондентом:
Он.Нам нужен Дом актера!
Она.Конечно!
Он.А где?
Она.Замечательное здание есть, где раньше находился Английский клуб, потом музей подарков Сталина, а теперь…
Он.Музей революции. Там ведь музей революции.
Она.А зачем нам отдельное здание? У нас вся страна – музей революции!
Корреспондент уходит. Мария Владимировна по обычаю впадает в трагедию:
– Я одинока! Я сына потеряла! Вам этого не понять! У меня нет перспективы!
– Я такой чайник видела! – с трудом просовываясь в паузу, говорю я.
– Какой? – спрашивает она с конкретным любопытством, мгновенно сбросив свою тему и пафос трагедии.
– Большой заварной чайник, огромный, завод ЛФЗ – вы знаете, с двумя медальонами.
– Какими? – как в КГБ, допрашивает она меня.
– В одном медальоне – Петр I и в другом. Вы же любите и чайники, и Петра.
– Купите! – требовательно говорит она мне. – Вот вам деньги.
Я с облегчением вздыхаю, потому что чайником отвела ураган страстей, под которыми мы погибли бы вместе. И так всегда. Я изучила ее взрывчатый характер и на взрывы всегда имела комплект хозяйственно-бытовых предметов, которые сразу гипнотизировали ее мощную натуру. Это были сковородки и кастрюли, необыкновенные и сказочные клеенки, ковровые тапочки, велюровые халаты, немецкие часики с прыгающей девочкой на них, колготки «Леванте», перчатки, чайник со свистком.
- Предыдущая
- 93/127
- Следующая
