Родительская суббота (рассказы разных лет) - Екимов Борис Петрович - Страница 34
- Предыдущая
- 34/69
- Следующая
– Я люблю на скорости! Я в армии так наскучал!
– Молоток! – ответил ему старший. – Имеешь право, боец! А мы для родного брата, для дембеля, все сделаем! Базара нет!
Он тоже был хмелен. Но пьянило его сейчас не пойло, а злость и решимость. Так было всегда, если что-то или кто-то мешал ему.
Вот и сегодня. Как хорошо гуляли: самогон, девки, музыка… Не для себя, для младшего брата все делалось. Он – из армии, словно в тюрьме отсидел два года. Положено встретить как следует. И, как старший брат, он обязан все предоставить. И он предоставил.
Но вдруг среди ночи опустела последняя бутылка. Девки заканючили, да и самим…
Он был старшим братом и был обязан… И голова была на плечах. Он скомандовал:
– Боец, ты готов?
– Всегда готов! – по струнке вытянулся младший братишка.
– Следуй за мной, боец. И будет порядок. Наш порядок! – гаркнул он.
И девкам команда:
– Приберитесь чуток. Подтопите печку, воды нагрейте в большой кастрюле. Ровно через час… – подчеркнул он, – ровно! Я вам такого шику дам… – хохотнул он, уверенный и сильный, не кто-нибудь, а Толик по прозвищу Репа. Таким его знали на хуторе и в округе.
Довольные девки завизжали.
И вот уже хутор пропал в ложбине. Зимняя ночь, звездное небо, а на земле – тьма. Гул мотора и ветер, остужающий и прогоняющий хмель.
К соседнему селенью подъехали низом, пологой ложбиной. Остановились.
– Жди, – коротко сказал старший брат.
– Так точно, – ответил младший, толком ничего не понимая.
Для него продолжался счастливый праздник «гражданки»: гульба, езда, теперь еще что-то будет.
Рядом, в разлатой ложбине, стекающей к Дону, лежал во тьме спящий хутор. Два мутных огня виднелись поодаль, не разжижая ночную вязкую темь. А звезды, яркие, словно самоцветы, с переливами в голубизну и зелень, – звезды сияли лишь для себя.
Ожидая брата, солдатик пытался во тьме, словно во сне, припомнить здешний хуторской магазин, школу, машинный двор, медпункт, контору. И все вспомнил, потому что бывал здесь не раз, и много было знакомых, и было что вспомнить.
Но ожидание оказалось недолгим. Сначала послышались шаги, а потом тяжелые вздохи. Рядом с силуэтом старшего брата обозначилось большое и темное.
– Корова… – удивился и обрадовался солдатик. Старший брат молча и быстро поставил корову на просторный железный лист, прицепленный к мотоциклу, нагнувшись, спутал ей ноги, а потом завалил на бок тяжело екнувшую животину.
– Садись на нее, придерживай, – приказал он младшему брату.
Завелся мотоцикл. Поехали. Солдатик пристроился возле теплой, лежащей на боку скотиняки, забормотал:
– Корова… Я люблю корову… Я в армии так скучал по коровам. Потому что привык с детства. А в армии нет коров…
Он бормотал, устраиваясь поудобнее возле большого теплого тела, угреваясь и задремывая. Гудел мотор. Шуршало и потрескивало под металлической полстью льдистое корье дороги, хрусткое снегово целины. Что-то урчало ли, помыкивало в коровьем чреве, негромко и усыпляюще.
А потом снова был праздник. Теплый дом, яркий свет, веселые девки. Большие пластмассовые бутылки с самогоном, под горлышко налитые. Так хорошо пьется после морозца, для согрева. А на закуску хрустящая вилковая соленая капуста, ядреные помидоры в укропе. Для девок – цветастые шоколадки горкой.
И уже кипит на печи, доспевая, пахучий, крепко сдобренный луком и перцем шулюм из свежей коровьей печени, осердья и легкого. Гулять так гулять!
Холостое жилище старшего брата не больно приглядно: захватанные занавески, на кроватях – матрацы, тряпье, ватные драные одеяла. Но музыка в доме имелась. Включили ее, и грянуло, даже за двором слыхать: «Мама, я шику дам! Мама, я шику дам!»
Теперь уже ничто не могло помешать веселой гульбе. Дом стоял на краю селенья, даже на отлете, на взгорье. От него шел долгий пологий спуск через весь хутор, к приречному лесистому займищу, к просторному донскому заливу, ныне покрытому льдом и снегом. И лишь недалеко от берега темнеют две майны-проруби; туда поздним утром пригоняют на водопой скотину, у кого ее много.
Ночь уходит, понемногу светает. А потом над хутором неспешно встает тихое зимнее утро. Большое, чуть не в тележное колесо, малиновое солнце всплывает над займищем. И все вокруг словно сказка: розовые снега на окрестных холмах, розовые столбы печных дымов, розовая опушь инея на деревьях, заборах, кустах, стайки розовые снегирей, свиристелей, шелушащих кленовые листья. А день еще впереди.
В такой же утренней сказке оказалась и городская девочка, когда, осилив неблизкую дорогу, машины подъехали и смолкли возле всегдашнего хуторского постоя.
Приземистая беленая хатка под шифером нынче, словно в молоке, тонет в пуховой гуще заиндевелых абрикосовых деревьев да смородиновых кустов; лишь труба наружу торчит.
Пока мужики после долгой дороги, кряхтя, выбирались из машин, разминались да закуривали, девочка, не забыв увесистый пакет с гостинцами, уже летела в словно для нее распахнутые воротца, чтобы скорее увидеть старую хозяйку, а главное, малую животину – козлят да теленка, ради которых стремилась сюда.
Но сегодня здесь девочку не ждали. Калитка – настежь; и в хату двери открыты; во дворе – чужие люди, их говор, плачущая хозяйка то к одному кидается, то к другому.
– До трех разов ночью выходила глядеть – и не углядела. Она же, моя родная, причинала. Вот-вот теленочек… И собака не гавкнула… – И вот уже для городских, приехавших, горький рассказ со слезами: – Нету, нету моей Мани… Свели с база. И ведь спала комариным сном, теленочка застудить боялась.
Горе людей не красит, а стариков – тем более. Морщинистое лицо, седые волосы, слезы. А за слезами – вовсе боль. Поневоле взгляд отведешь.
– В милицию звонили, не едут. Бензину, говорят, нет. Господи… Кормилица моя… Где она и чего с ней… – И снова покатились стариковские горькие слезы.
Девочка как вбежала во двор, так и встала, не понимая случившегося, но видя беду. Она стояла, пока отец не повел ее прочь.
– Пошли, – сказал он. – Тут нынче не до нас.
– Почему?
– Корову у бабки украли.
– Маню?
– Маню, Маню…
– А как ее украли? Она – большая.
– Вот так и украли. Вывели со двора – и ищи-свищи.
– Зачем украли?
– Зачем крадут? Зарежут на мясо.
– А теленок?
– Какой тут теленок, если коровы нет. Ну, может, еще найдут, – успокоил он дочь. – Собираются. Вечером вернемся, узнаем. Долго они только собираются, – попенял он. – Ладно, поехали. Окуней будешь с нами ловить.
Городские машины одна за другой вперевалочку спустились по кочкастой хуторской дороге к донскому берегу и покатили ровным наезженным следом по жесткому снегову, по льду, к местам привычным.
Девочка больше ни о чем не спрашивала, прижухнув на заднем сиденье. Но толком она понять не могла: как можно украсть такую большую корову и зачем? Тем более зарезать ее… При чем тут мясо? А главное – о теленке: где он и что с ним? Ему ведь нужно тепло, как всякому малышу. Смежив веки, словно воочию, она видела милую лобастую мордаху, большие синие глаза в длиннющих ресницах, по-детски тонкие и ломкие ножки, шишкастые в суставах. Это виденье баюкало, навевало добрым: «Может быть, ошибка… что-то перепуталось. А к вечеру, когда вернемся, все будет на месте. Найдутся корова Маня и ее теленок. Наверное, она просто ушла куда-то и заблудилась. А потом найдется. В городе ведь тоже часто теряются собаки. Сколько объявлений… Терялся же пудель Маркиз. Целый день искали его. А он сам пришел, прямо к подъезду. Вот и корова Маня найдется…»
А на старухином дворе сборы оказались и впрямь небыстрыми, но всерьез. Ждали милицию, не дождались. Снарядились ехать впятером: двоюродные племянники, крепкие мужики, с ружьями; местный лесничий с сыном, у него осенью быка угнали, да еще позвали охотника с собакой. С помесью был пойнтер, но чутьистый.
С трудом упихались в «УАЗ», потихоньку поехали от скотьих ворот старухиного база снежной целиной, по коровьему и человечьему следу к явственным же следам мотоцикла и второго человека, который, видно, на карауле стоял. Широкий след волокуши лысым, обдутым взгорьем, но все же видимо потянул к проезжей дороге.
- Предыдущая
- 34/69
- Следующая
