Остановка. Неслучившиеся истории - Сенчин Роман Валерьевич - Страница 44

Дни, как назло, всё ясные, теплые. Ночами морозно, а днем – благодать. Наяривают какие-то птички, словно зовут: «Выходи-выходи-выходи-выходи». Выйти можно, но куда пойти? В этом городе Друцкий знает только один маршрут: от дома, вернее от квартиры, которую они с Ларисой снимают, до работы. До театра. А театр уже шестнадцать дней закрыт. Буквально. Ни одного человека. Разве что сторожа продолжают дежурить – бродят по зданию, охраняя добро.

Друцкий пытается представить театр. Не именно этот – к этому он за два года еще не привык, – а вообще театр. В театре всегда жизнь. Она или бьет ключом – во время спектаклей, – или размеренно пульсирует, когда идут репетиции, шьются костюмы, собираются декорации, или теплится: даже в межсезонье что-то стругают, пилят, о чем-то спорят в кабинетах главрежа, директора, обязательно слоняется кто-нибудь из соскучившихся артистов, оформители красят, клеят, лепят, осветители, радисты копаются в своих проводах, уборщицы драят полы, стены, дорожки, чтоб пыль не успела врасти.

А сейчас наверняка тишина. Черная сцена, холодная люстра, софиты.

…Семнадцатого марта они, как всегда, стеклись в театр к одиннадцати утра. Цеховые засели по своим цехам, актеры расположились кто в гримерках, кто в просторной комнате справа от вахты – в брехаловке. Здоровались друг с другом, но шепотом или одними губами.

Тревога жила уже несколько дней в театре, воздух вибрировал от нее, будто в нем накопилось слишком много электричества. Друцкий был пусть незвездным – эх, мягко говоря, – но опытным актером: за сорок лет службы сменил четырнадцать театров и поначалу не придал этой вибрации большого значения.

Да, он был закален, искушен. В любом театре почти каждый сезон, а то и два-три раза за сезон такая вибрация возникала и грозила свести всех с ума. То до премьеры остается неделя, продаются билеты, а спектакль не готов, разваливается на куски, то худрук разосрётся с режиссером, то режиссер уйдет в запой, то в запой уйдет исполнитель главной роли, то худрук изменит жене и это раскроется. Но тут тревога была новой.

Коронавирус. Сначала это слово произносили чуть ли не с юмором. У китайцев, мол, всё с какими-то причудами, даже болезни: если пневмония, то не обычная, а атипичная, если грипп, то свиной и птичий, и теперь вот не вирус – коронавирус. Вирус с короной. То ли змею заразную съели, то ли креветок, то ли летучую мышь – и вот обзавелись короной…

Началось вскоре после Нового года где-то черт знает где – в городе Ухань, о котором еще вчера мало кто слышал. Люди задыхались, падали на улицах, потом многие умирали от отека легких. Ну, не многие – десятки, сотни из нескольких тысяч. А затем этот вирус объявился в Италии и стал выкашивать итальянцев со страшной силой. И французов, испанцев, немцев. Перекинулся в Америку.

В начале марта первого заболевшего выявили в Москве, и зараза тут же побежала по России.

Спортивные соревнования стали проводить без зрителей, а следом и вовсе прекратили, отменялись концерты, праздники; пошли разговоры, что вот-вот закроют театры.

Народ в их городе и до того на спектакли шел без большой охоты – даже премьеры не вызывали интереса, – но тут больше половины мест оставались пустыми. Играли, правда, с удвоенным желанием, доказывая эпидемии, что она не страшна, она не убьет искусство. И зрители хлопали за двоих, троих, чаще стали дарить артистам цветы.

Но вирус оказался сильнее. Сначала затихла и попряталась по домам Европа, за ней стали гаснуть регионы России. И когда семнадцатого марта в одиннадцать не началась репетиция, поняли: сейчас погаснет и у них.

В полдень по громкой связи прозвучало: «Всем работникам театра собраться в зрительном зале».

Сколько ни кочевал Друцкий, ни разу не было такого собрания, чтоб созывали всех. Не отдельно труппу, не труппу и цеховых, а – всех. От худрука и директора до гардеробщиц, буфетчиц, уборщиц.

И оказалось, их много – работников. За сотню. Не исключено, некоторые впервые сидели в этих обшитых бархатом креслах…

На сцену поднялся директор. Это он взял их с Ларисой сюда, двух пожилых бездомных – бродячих, по сути, актеров. Худрук был против, а он взял. Пожалел. Играли они мало, тяготились этим, но зарплата плюс премиальные капали. Хватало на съем однушки, на продукты из «Монетки».

– Ну что, коллеги, – заговорил директор и приподнято, и одновременно безнадежно, – то, о чем все мы со страхом думали в последние дни, свершилось. По распоряжению областного министерства все учреждения культуры закрываются с восемнадцатого числа. Играем, значит, сегодня «Землю Эльзы» и – прощаемся на неопределенный срок.

По залу побежал шелест вздохов… Опережая вопросы, директор объявил:

– Зарплата будет переведена на карты как и положено, насчет аванса будем решать в министерстве.

Еще одна волна вздохов – теперь громче, мучительней. Бóльшую часть аванса составляли надбавки за сыгранные спектакли. Если за остающиеся до него полмесяца не будет спектаклей – наверняка не будет и надбавок. А голый оклад у многих – тысяч пятнадцать. В том числе и у Друцкого с женой. Несмотря на стаж почти в сорок лет, они артисты всего лишь первой категории. В высшую категорию не пробиться – для этого нужно институтское образование, а у них культпросветы…

– Все мы, – продолжал директор, – оказались в очень сложной ситуации, сложность которой, скорее всего, даже не представляем себе. Прошу не паниковать, с голоду никому умереть не дадим, но пояса придется подзатянуть. Во-от, – теперь вздохнул и он. – Репетиции, как вы поняли, сегодня не будет. Прошу всех занятых в вечернем спектакле не опаздывать, быть в форме. Мы должны показать зрителю, что уходим на карантин…

– В самоизоляцию! – перебил бригадир монтировщиков и по совместительству исполнитель хара́ктерных ролей Борисов. – Карантин не объявляли.

– Спасибо за политически верную поправку, – сверкнул на него глазами директор и мужественно закончил: – Уходим с высоко поднятой головой. Спасибо, и увидимся здоровыми и бодрыми!

Похлопали, разошлись.

Теперь оставалось следить, как там с коронавирусом. Он креп, смелел; карта страны в телевизоре краснела изо дня в день всё сильнее – регионов с зараженными становилось больше и больше. И вот президент призвал без лишней надобности не выходить на улицу, объявил нерабочей одну неделю, через несколько дней – целый месяц. До конца апреля… Значит, до конца апреля надо сидеть дома. Сидеть и ждать…

Город был небольшой – едва за сто тысяч, – и профессиональный театр в нем возник из народного в семидесятые годы. В подобных театрах Друцкий с женой и служили всю жизнь. Бийск, Барнаул, Абакан, Минусинск, Якутск, Благовещенск, Уссурийск, Лесосибирск, Томск, Прокопьевск… Звездами не стали – были рабочими лошадками, без которых невозможно. Звезд и на сцене, и в жизни должен кто-то окружать, сопровождать.

Жене, Ларисе, пятьдесят пять, ему пятьдесят семь. Детей нет, дома настоящего тоже. Надежд на крупные роли почти не осталось. Но менять что-то поздно, да и… Вот шестнадцать дней не был Друцкий в театре и места себе не находит, хотя почти нигде не занят. В трех спектаклях практически эпизоды. На сцену выходит раз пять-шесть в месяц. И всё равно чувствует теперь такую сосущую тоску, что готов с балкона броситься.

Третий этаж, внизу газон, кусты. В крайнем случае ногу сломает. Позор получится, а не драма.

Лариса в тихой депрессии. Сутками на разложенном диване – раньше каждое утро складывали, чтоб единственная комната становилась просторнее, – смотрит телевизор, испускает вздохи-стоны, копается в планшете, почти не ест… Она, в отличие от Друцкого, до сих пор, кажется, верит в удачу, и ей явно мучительней переживать эти пустые и длинные дни.

Познакомились в восемьдесят третьем. Друцкий только вернулся из армии, достал дома из тумбочки диплом об окончании культпросвета и поехал в крайцентр устраиваться в театр. Почему-то был уверен, что возьмут. Тем более в армии он занимался в окружной студии, участвовал в постановках и перед дембелем получил за это почетную грамоту…