Остановка. Неслучившиеся истории - Сенчин Роман Валерьевич - Страница 47

И вот этот график, что ли, этот распорядок сбился, и почти весь август она проводила в больнице. Бесконечные капельницы. Медсестер и санитарок не хватало, приходилось самой караулить, когда бутылка с лекарством опустеет. Не дай бог заснешь, и пойдет в вену воздух. Смерть. А так хочется спать под капельницей, так хочется…

Когда немного отпускало, Галина Павловна добиралась до лавочки между отделениями или спускалась вниз, а то и выходила во двор – подальше от запаха лекарств, подкисшей еды, больных людей, – встречалась с детьми и мужем, принимала дары их дачи. Старалась не плакать, но было обидно проводить такие дни – теплые, но уже мягкие, без жары, хорошие, в общем, дни – в больнице.

И здесь, во дворе, когда прикрыла глаза и пыталась хоть на десять минут забыть, что рядом палаты, вздохи и стоны многих несчастных людей, что у нее самой впереди наверняка много приступов и какой-то вполне может оказаться смертельным, она услышала тяжелый разговор.

– Ну как так можно? Как?! – хлестнуло ее по спине, заставило заморгать и подобраться; она узнала голос Зои Сергеевны, но сейчас в нем кроме резкости, шершавой хрипотцы были слезы, много слез. – Я ведь требовала – мальчику необходим покой. Покой! Даже быстро ходить нельзя. А вы что наделали?!

– Ну, мы… эта… – какое-то привычно, безысходно виноватое.

Галина Павловна обернулась. Перед Бородавкиной стояли низенькие, худенькие мужчина и женщина. Лица и руки загорелые до черноты, морщинистые и сухие.

Они казались старыми, но это, наверное, от образа жизни, работы. Скорее всего, чабаны – Галина Павловна иногда бывала в районах, несколько раз попадала в юрты чабанов. Чабаны в основном именно такие… А может быть, действительно старые, и Темир – а она догадалась, о ком речь, – у них поздний ребенок.

– Просили нас сильно, – переступая выгнутыми колесом ногами, с усилием произнес мужчина.

– Кто просил?

– Ну, там, люди. Сумон весь. Праздник же, эта. Как без аът чарыжы… без скачек…

Да, недавно ведь Наадым был, вспомнила Галина Павловна, – праздник урожая. И там обязательно конные соревнования, почему-то среди детей, стрельба из лука, борьба, вареная баранина…

– Темир побеждал всегда, – продолжал оправдываться-объяснять мужчина. – С восьми лет первый или, эта, второй. Не ниже. И последний год у него, чтоб, ну, участвовать. Четырнадцать лет ему… И просили люди: скачи, Темир, победи опять. И, эта, первым пришел!

– А что теперь? – выслушав, заговорила Зоя Сергеевна. – Вы понимаете, у него печени нет теперь. Фарш один. Тыркан. Правильно?.. Да что я, – негодование в голосе залил новый поток булькающих в горле слез, – погубили вы своего сына. Погубили. Ради скачек каких-то…

– Он сам проси-ил, – вроде бы с обидой отозвалась женщина. – Поскачу, сказал. Мы против.

– Сам… Он хотел, конечно. Ему бегать хочется, играть, прыгать. Но нельзя! Я каждый раз вам объясняла.

Мать и отец Темира кивали, опустив лица, и громко, мучительно кряхтели…

В следующие дни Галина Павловна часто видела Бородавкину. Та быстро входила или выходила из своего отделения или стояла на улице, курила и задумчиво, наверняка невидяще смотрела куда-то на тополя. Глаза ее теперь были не горячие, а растерянные, углы губ совсем обвисли. Галине Павловне хотелось ее пожалеть.

Но как будешь жалеть взрослого человека? Только еще больше расстроить можно, если показать, что заметил его слабость, бессилие… Жалели с больничными подругами Темира, когда оказывался рядом – в холле между отделениями или во дворе.

Выглядел он намного хуже, чем раньше. Двигался совсем медленно, по лестнице шел, ставя ноги на каждую ступеньку; кожа была зеленовато-желтой, из-под пижамного пиджачка выпирал большой круглый живот. На худом теле этот кругляш смотрелся особенно жутко, инородно.

– Темирчик, ты лечись, – говорили женщины. – Зою Сергеевну слушайся. Она знает. Лечись, сынок, – они так привыкли к нему, что называли «сынок», – ты ведь молодец у нас. Орлан.

Темир кивал очень похоже на своих родителей. Лицо опускал, будто виноватый. Давал себя гладить, а потом отходил, трогал набухший шиповник, щипал тополиную кору…

Однажды днем сидевшая на лавочке между отделениями Галина Павловна услышала страшный крик в гастроэнтерологии. Потом сказали: Темир умер.

– К стенам нашего дома почему-то плохо прилипает грязь, – пожаловался Илюха.

Мужики заржали.

– Ничего смешного. Ласточек жалко – строят, строят, а потом – бац, и всё на земле.

Илюху считали в деревне странным. Не дурачком, конечно, но и не вполне нормальным. Ну взять хотя бы то, что он переехал сюда из самой Москвы. Купил участок в конце Кишки, возле леса; там когда-то была изба, но никто из местных этого не помнил. В кадастровых бумагах память только и сохранилась.

Залил фундамент, привез сруб из Мордовии, сам сложил, сам крышу покрыл. Всё сам, один практически. Мужики вызывались помочь, видя, как он корячится, Илюха с улыбкой отнекивался, объяснял:

– Хочу себя проверить, свои возможности.

Объяснения были непонятными, мужики настаивали:

– Да мы бесплатно. На бутылку дашь – хорошо, нет – и ладно. Жалко тебя – все жилы порвал ведь.

– Ничего-ничего. Как-нибудь. А на бутылку и так могу дать.

Мужики не брали – не халявщики.

Поначалу Илюха часто появлялся в деревне. Разговаривал с местными, записывал в блокнотик слова, какие считал редкими, спрашивал значение. Местные решили – ученый. А ученые и должны быть странными.

Отпустил бороду до титек, хотя в деревне бороды не носили, разве что деды старые, у которых и бриться сил нету.

Пообжившись, Илюха стал выходить за ограду редко. В магазин раз-другой в неделю ездил на своем маленьком внедорожнике. Всё что-то копался на участке; баню построил, теплицу привез из поликарбоната, сколотил будку в ветках тополя.

– Дом на дереве, – ответил гордо на вопросительные взгляды.

В первые два-три года можно было его увидеть на берегу Пары с удочкой или спиннингом, но потом и рыбачить бросил. В Москву уезжал считаные разы – хоть и интернет теперь повсюду, но все равно это редко. Странный, в общем, человек.

У Илюхи были жена и сын. Навещали его. У жены – женская машинка сиреневого цвета. Низенькая. Чтобы могла добраться до ворот, Илюхе приходилось обращаться к местному фермеру Гронову, владевшему «Беларусом» с отвалом. Равняли дорогу, которая после дождей становилась полосой с препятствиями.

Иногда жена и сын жили здесь по месяцу и больше, особенно летом, в каникулы, но чаще оставались на несколько дней. Ну ясно – сын учится, а у жены наверняка нормальная работа. Потом узнали – психолог. Повыясняли, кто это, поняли – не очень нормальная. Странноватая. Зачем психологи, когда есть пиво…

Спрашивали у нее, а кем Илюха работает, она отвечала:

– Пишет.

Уточнять не стали – местные были людьми деликатными, в душу не лезли: решили, если пишет, то диссертацию. Укрепились в версии, что ученый. Но интереса к Илюхе не теряли. Наблюдали, обсуждали между собой.

Деревня была маленькая, глухая. До трассы пять километров, до райцентра – почти семьдесят. До областной столицы – двести с гаком. Автобус к ним не пустили – считалось, что здоровый до остановки на трассе и сам дойдет, а больного заберет скорая. Детей школьного возраста давно не было, кроме как у Гронова – их он возил учиться в район, – соответственно, и школы тоже. Даже почты. Только ящик почтовый. Два раза в неделю заезжала машина, забирала корреспонденцию, продавала конверты.

Центром деревни был магазин. Возле него, на лавочке, встречались и мужики, и женщины, делились новостями.

Любая мелочь становилась новостью, а происшествие превращалось в бурю.

Например, пес Гронова как-то куснул жену Маченцева. Давно говорили фермеру: посади на цепь, из щенка вымахал в теленка с клыками. Порода непонятная. А может, и не порода, а понамешано чёрт-те чего – алабай с кавказской овчаркой и бультерьером каким-нибудь.