Записки президента - Ельцин Борис Николаевич - Страница 39
- Предыдущая
- 39/108
- Следующая
Теперь вижу, что никакой ошибки все-таки не было. И дело не только в техническом, хозяйственном и ином обеспечении Кремля.
В политике все имеет значение. Начиная с моего «знаменитого» сочинского отпуска в сентябре 91-го (все тогда ругались, что я, вместо того чтобы реализовывать победу над путчистами, отдыхаю), я пытался осмыслить то, что произошло. Я чувствовал, что в нашей истории действительно наступила новая эпоха. Какая — ещё никто не знал. Но я знал, что впереди неимоверно трудное, тяжёлое время, в котором будут и взлёты, и падения. В политике (в том числе и для меня лично) наступил новый, резкий поворот. Я бы сказал, поворот, невиданный по своей резкости.
Кремль и стал символом этого поворота. Если говорить грубо: чтобы выбить человека из Кремля — для этого нужен как минимум новый ГКЧП. Кремль — символ устойчивости, долготы и прочности проводимой политической линии. И если эта линия — реформы, то реформы и будут моей государственной линией. Вот что я говорил этим шагом своим противникам.
За неделю до переезда Горбачёв и его аппарат были предупреждены нами. Срок вполне достаточный, чтобы собрать бумажки.
Однако, как всегда бывает, трения между клерками в таких случаях неизбежны. Я изначально относился к ним спокойно. Ни «выкидывать» Горбачёва с его командой (с её остатками, вернее) из Кремля, ни позволять ему собираться лишний месяц я не хотел. Долгие проводы — лишние слезы. Дело-то житейское.
Житейское — но не до такой же степени. И потому мне не понравились ни поднятые прессой слухи о том, что мы буквально выкидывали вещи бывшего генсека из Кремля, ни некоторые мелкие детали, не очень достойные нашей исторической миссии, — ручек из дверей «выезжающие», конечно, не выкручивали, но мебель выносили, и даже державные золотые перья из чернильниц-непроливашек — тоже…
Ну — это как у нас водится…
Другое время
В сентябре 1991 года, находясь в отпуске в Сочи, я был в довольно напряжённом состоянии, хотя внешне и старался расслабиться. Настолько были неожиданными все произошедшие события.
Мне была ясна основная линия дальнейших дел в стране: какой-то новый договорный процесс республик, какая-то чехарда с новыми горбачевскими назначениями. Но на этом фоне главное было определиться в своём собственном окружении, сделать какой-то рывок, резко прибавить обороты в российском правительстве, привести другие ключевые фигуры.
Меня не устраивал рабочий состав Совмина. Но главное, при всем уважении к Ивану Степановичу Силаеву я понимал, что такой человек дальше находиться на этом посту не может. Настала пора привести экономиста со своей концепцией, со своей командой, возможно. Настала пора самых решительных действий в экономике, не только в политике.
Однажды на первых заседаниях Верховного Совета ещё весной 90-г года мы уже пробовали найти премьер-министра — интеллектуала со своей концепцией: Бочаров, Рыжов… Говорили про Шаталина, Ясина, Явлинского. Тогда не удалось. Но сейчас если у России не появится свой архитектор экономической реформы — это станет стратегической ошибкой.
Ещё я понимал, что сразу же утвердить этого человека на пост главы правительства не удастся, ему придётся дать роль вице-премьера, министра экономики, что-то в этом роде. И снова на мой стол легли концепции, программы.
Почему я выбрал Гайдара? В отличие от многих других ключевых фигур выбор главного «экономического рулевого» мне, хотелось, наконец, совершить осмысленно, не торопясь, не оглядываясь на чужое мнение.
Хотя, безусловно, «чужое мнение» было — Гайдару протежировал Бурбулис. Гайдар, как говорят в таких случаях, «его человек». Но я хочу, чтобы читатель ясно осознал — такие серьёзные назначения и не могут совершаться без рекомендации. Президент просто обязан в таких случаях выбирать из целого ряда кандидатур, которые кто-то предлагает…
Гайдар прежде всего поразил своей уверенностью. Причём это не была уверенность нахала или уверенность просто сильного, энергичного человека, каких много в моем окружении. Нет, это была совершенно другая уверенность. Сразу было видно, что Гайдар — не то, что называется «нахрапистый мужик». Это просто очень независимый человек с огромным внутренним, непоказным чувством собственного достоинства. То есть интеллигент, который в отличие от административного дурака не будет прятать своих сомнений, своих размышлений, своей слабости, но будет при этом идти до конца в отстаивании принципов — потому что это не «партия сказала „надо“ — комсомол ответил „есть“, это его собственные принципы, его мысли, выношенные и выстраданные.
Было видно, что он не будет юлить. Это для меня тоже было неоценимо — ведь ответственность за «шоковую терапию» в итоге ложилась на президента, и было очень важно, чтобы от меня не только ничего не скрывали, но и не пытались скрыть.
Гайдар умел говорить просто. И это тоже сыграло огромную роль. Во-первых, рано или поздно разговаривать с оппонентами все равно придётся ему, а не мне. Он не упрощал свою концепцию, а говорил просто о сложном. Все экономисты к этому стремятся, но у Гайдара получалось наиболее убедительно. Он умеет заразить своими мыслями, и собеседник ясно начинает видеть тот путь, который предстоит пройти.
И, наконец, два последних решающих фактора. Научная концепция Гайдара совпадала с моей внутренней решимостью пройти болезненный участок пути быстро. Я не мог снова заставлять людей ждать, оттягивать главные события, главные процессы на годы. Раз решились — надо идти!
Гайдар дал понять, что за ним стоит целая команда очень молодых и очень разных специалистов. Не просто группа экспертов, а именно ряд личностей, самостоятельных, рвущихся в дело, без комплексов. Я понимал, что в российский бизнес, помимо тёртых советских дельцов, обязательно придёт такая вот — простите меня — «нахальная» молодёжь. И мне страшно захотелось с ними попробовать, увидеть их в реальности.
Короче говоря, было очень заманчиво взять на этот пост человека «другой породы».
Безусловно, самым популярным экономистом к тому времени в стране был Григорий Явлинский. Но, измученный борьбой за свою программу, он уже приобрёл некоторую болезненность реакций. Кроме того, чисто психологически трудно было возвращаться во второй раз к той же самой — пусть и переработанной — программе «500 дней» и её создателям.
…И все-таки внятно объяснить свой выбор все равно непросто. Самое главное — и теперь я в нем не раскаиваюсь. И ещё знаете, что любопытно — на меня не могла не подействовать магия имени. Аркадий Гайдар — с этим именем выросли целые поколения советских детей. И я в том числе. И мои дочери.
Егор Гайдар — внук писателя… И я поверил ещё и в природный, наследственный талант Егора Тимуровича.
Самой главной упущенной возможностью послепутчевого периода я считаю, естественно, возможность коренного изменения парламентской системы. Правда, сейчас нет-нет, да и закрадывается мысль: а готово ли было общество к тому, чтобы выдвинуть других, «хороших» депутатов?
Так или иначе, идея роспуска съезда и назначения новых выборов (можно было бы поставить и вопрос о конституции для новой страны) витала в воздухе. Но мы ею не воспользовались.
Однако демократическая пресса вменяет мне в вину главным образом не это. Главный упрёк — я сохранил систему госбезопасности, не издал указа, который бы автоматически отстранял от работы в государственном аппарате бывших работников ЦК КПСС, обкомов партии (некоторые говорят — и райкомов).
Вот тут у меня есть сомнения.
Настроение в обществе было довольно определённое: крушить! Я сам видел толпу, которая собралась перед зданием ЦК КПСС. Уже начали бить окна…
И у меня перед глазами встал призрак Октября — погромы, беспорядки, грабежи, перманентные митинги, анархия, с которой и начиналась эта великая революция. Превратить Август в такой вот Октябрь 17-го можно было одним движением руки, одной подписью. Но я не пошёл на это. И не жалею.
- Предыдущая
- 39/108
- Следующая
