Три минуты молчания. Снегирь - Владимов Георгий Николаевич - Страница 24

А чего наш чокнутый делал, Митрохин? Авоську сплетал из серой прядины. Безо всякого крючка, без спиц, одними пальцами. Это он рано начал, ближе к порту и другие начнут их сплетать. Зачем, вы спросите? Не знаю, его ведь учили маты плести, концы сплеснивать – куда же это всё денется? В порту он эту авоську жене подарит или тёще, они её назавтра же выкинут и купят в магазине капроновую, цветную. Копеек десять это будет стоить.

Димка и то сказал с усмешкой:

– Столько мороки за гривенник!

Но дрифтер её взял, разглядел на свет и спросил у Димки:

– Зачем солдаты в окопе ложки кленовые вырезают – знаешь?

– Ну? – спросил Димка. – Зачем?

– А вот и сами не знают. За голенищем алюминиевая лежит, казённая.

А Шурка с Серёгой заканчивали кон. Жулили они отчаянно, но друг на дружку не обижались, у нас без этого не играют. Вот уж когда расплата настаёт, тут без дураков, выдай товар лицом, чтоб нос торчал бушпритом и щёлкать было удобно с обеих сторон. Серёга в этот раз продул – играет он не хуже, а жулит плохо, нет в нём «свободы совести», как говорил наш старпом из Волоколамска. Потом они посчитались – вышло бить шестью картами одиннадцать раз. Шурка, улыбаясь злорадно, сложил их поплотнее, сел поудобней, а Серёга потёр нос ладошкой и выставил его – на позор и муки.

Дрифтер в большое удовольствие пришёл. Теперь уж он, конечно, Шуркин был, предан ему всецело.

– Двадцать восемь! – считал громогласно. Это у них с предыдущим счётом сложилось. – Двадцать девять!.. Ты смотри, как бьются!

Посмотреть там было на что. С пятого щелчка у Серёги обе ноздри горели, с восьмого – пламя кверху поползло, к бровям. Всё он вытерпел, мученик, только скулы пожёстче выступили и глаз пошёл блеском. И тут же быстренько стал он сдавать по новой.

– Не торопись, – сказал ему Шурка ласково. – Дай, чтоб остыло.

– Топчи его! – дрифтер орал. – Топчи лежачего!

Шурка, небрежно так, разбирал карты.

– Ну вот, ну что тут с тобой кота тянуть, козырей же навалом, готовь рубильник заранее.

– Играй давай! – сказал Серёга. – Щас я тебя с твоими козырями!..

Шурка подождал ещё, пока он получше озвереет, и начал. Везло же ему, красавцу, – и в картах везло, и в любви.

На шум принесло к нам боцмана. Наш кубрик, наверно, повеселее, никак его не минуешь. С толстенной книгой пришёл, пальцем заложенной.

– Та-ак… – вздохнул. – Ну что с вами делать, безнадёжные вы мужики. Силком вас книжки заставлять читать?

– Начитались уже, – сказал Серёга. – Надо отдых дать извилинам.

– Когда они у тебя были?

– Были, представь. Да я их всякой мурой забил. Все одно и то же пишут. Какие все хорошие, как им всем хорошо.

– Для тебя же, дурака, стараются. Чтоб ты цель имел в жизни. Было б тебе, понимаешь, на что равняться. Стремиться к чему.

– К правде, боцман, – сказал Димка. – Токмо к ней единой.

Боцман поворотился к нему.

– Закройся! Правда – её, знаешь, не всем и говорить можно.

– Да-а? Это что-то новенькое.

– Такому вот скажи – он и будет сидеть в грязи по макушку. Скажет, что так и нужно.

– Товарищ боцман, вы большой учёный!

Боцман посопел и сказал:

– Подмети в кубрике. Чтоб ни одного окурка.

– А кто уборщик? Расписания же нету.

– Вот, с тебя и начнётся.

Димка сказал, усмехаясь:

– Кроме того, боцман, ты ещё, оказывается, волюнтарист.

– Возьми веник, салага. Сказали тебе.

– Есть!

– То-то вот. Безнадёжные вы мужики!

Димка, когда он ушёл, снова завалился в койку. Всё ж освоился, салага.

Я лежал, слушал, как вода шипит за переборкой, почти у меня над ухом. Меня слегка укачивало от хода, и я летел куда-то, над страшной студёной глубиной, только мне было тепло и сухо. И я было заснул, но они заговорили снова.

Восьмым у нас в кубрике Ванька Обод жил. Я вам про него не рассказывал. Да я его и не замечал особенно. Весь он – из сапог и шапки, а под шапкой едва личико разглядишь – наморщенное. И всегда он помалкивал и хмурился, а в кубрике сразу же заваливался в койку, только сапоги свешивались через бортик. Вот он полёживал, этот Ванька Обод, покачивал сапожищем, да вдруг заговорил:

– Чтоб цель имел! Я её вот лично имею. Мне цыганка посулила: «Ты, золотой, в казённом доме умрёшь, тридцати семи годков». Так мне чего беспокоиться?

Шурка привстал с картами, но так, наверное, и не разглядел его, за голенищем с раструбом.

– Ванька, ты там чего?

– Чего, чего! А ничего.

– Какая у тебя цель?

– Бабу свою пришить. Как раз время. Я знаю, с кем она там сейчас. А я, дурак, ей аттестат открыл.

– Ну, Ванька, – сказал Шурка, усмехаясь, – ты за морями видишь.

– Ага, за синими и за зелёными. Сам пользовался. Я с одной, примужней, роман в Нагорном имел. Так мы на его аттестат славно время проводили. Он вторым штурманом ходил. Что ты! Всю дорогу хмельные были. Вот стервь!

– Приятно вспомнить?

– А нет, скажешь? Потом она его на причале встретила: «Ах, Витенька, я без тебя не жила, а прямо таяла». Именно, что таяла… Ну, я приду – ох, если застану! Топориком это дело пресеку…

– Эту, – спросил Шурка, – с которой роман имел?

– Зачем эту? Свою.

– Да как же застанешь? Она у диспетчера справится, когда у тебя приход.

Ванька там призадумался. Нам не понять было, травит он или всерьёз. Потом опять донеслось из-за голенища:

– Не узнает. Я на всю экспедицию не останусь, на первой базе спишусь. Ну, на второй. У меня врачиха есть знакомая. Душевная баба, Софья Давыдовна. Глупая, сил нет. Бюллетень мне выписывала за первый свист: «Радикулит у меня, говорю, наследственный». Она и проверять ничего не стала. «Правильно, голубчик, отдохни, надо разумно к своему здоровью относиться». А топор у меня в сенях лежит. С топором и войду.

– Постой, – сказал Шурка, – а если она одна будет?

Ванька опять призадумался. Но ненадолго.

– Одна – значит, не вышло на этот раз. Да не может быть, чтобы одна. Бабе одной скучно.

Алик вдруг подал голос:

– Почему же «не может быть»? А если она тебя любит?

– А я что сказал? – спросил Ванька. – Не любит?

– Ну, значит, ждёт…

Голенище затряслось – от Ванькиного смеха. Тряслось оно долго, Ванька смеялся с чистым сердцем, хотя голос у него надтреснутый был и хриплый. Потом он сел в койке, и шапка на нём тряслась, уши так и прыгали, он часто и шапку не снимал, когда заваливался в койку. Потом Ванька спросил:

– Ты что, маленький? Или мешком шлёпнутый? Не знаешь, кого бабы любят? Они мужика любят, который с ними рядом, понял? А когда его нету, они другого любят. Он теперь с ней рядом. Эх, салага! Ты с бабами спал или с мамкиной подушкой?

– И никаких исключений? – спросил Димка. С еле заметной своей усмешкой.

Ванька опять завалился в койку.

– Исключений! Мне кореш про неё написал, ещё в прошлом плавании. Верный кореш, не соврёт. Он её с этим хмырём видал, как они на пару из магазина выходили. А магазин какой, знаешь?

– Нет, – сказал Димка. – И какой же магазин?

– Галантерейный. Где духи продают. И чулки. И эти… бюстгальтеры. Так что он теперь её лапает, как врага народа.

Васька Буров бросил читать свой талмуд, заворочался.

– Бичи, кончайте вы свою дурь. Я с тоски не засну.

– А ты, давай, – сказал ему дрифтер, – включайся в беседу. Это не дурь, Вася, а семейная проблема.

– А я уж их все порешал давно. А до ваших мне дела нету.

– Дак ты с нами-то поделись. Как они решаются?

– Так и решаются. Потрохов народи и радуйся.

Дрифтер даже подпрыгнул на лавке.

– Вот те на! «Радуйся». Да у меня их четверо. Хоть в сенях спи. Или штаны не снимай.

Шурка с Серёгой зареготали.

– Вот и хорошо, – сказал Васька. – Теперь твою бабу никто не соблазнит. Главная у ней забота – потрохи. У тебя они пацаны, что ли?

– Четверо военнообязанных.

Васька вздохнул завистливо:

– Я б хоть одного хотел. А то у меня обе – пацанки. Хорошие, но пацанки.