Три минуты молчания. Снегирь - Владимов Георгий Николаевич - Страница 42

Уже вечерело, когда мы всё закончили. Те, кто оставался на промысле, провожали нас гудками, и мы отвечали им. Хоть мы и не в порт уходили, но всё же прощание. Может быть, нас от плавбазы в Северное завернут, к Шетландским островам и Оркнейским, а может быть, и на Джорджес-Банку. Это как где заловится.

У нас ещё оставалось пресной воды, и старпом объявил баню и постирушки. Всё-таки надо к плавбазе чистыми подойти, а у нас всё пропотело, рыбой пропиталось.

Нижнее я постирал, когда мылся, но это одно мучение, а не стирка, – кабинка вроде душегубки, маленькая, и не знаешь, за что раньше хвататься: чтоб тебя самого, голого, о ржавую переборку не било или шайку бы не выплеснуло с постиранным. Так что я с верхним не стал мытариться, а решил постирать старым морским способом. Штертом обвязал рукав и штанину и кинул с борта. Когда судно хорошо идёт, за ночь ни пятнышка не остаётся. А мы полным шли, узлов до двенадцати, к базе всегда спешат, почти так же, как в порт.

В это время они и подошли ко мне, Алик и Димка. Взялись за леер, смотрели, как я кидаю робу в волну.

– Чудно, – Алик сказал. – И выстирывается?

– Завтра увидишь.

– Тогда уж лучше с кормы бросать?

– Лучше. Но можно и на винт намотать.

– Да, верно.

Я чувствовал – они о другом хотят спросить. Алик постоял и отошёл, а Димка всё наблюдал – как моя роба волочится в струе и штерт похлёстывает по обшивке.

– Шеф, – спросил он, – ты с ней давно знаком?

– С кем?

– Шеф, зачем делать вид, что не понимаешь.

– Ладно, не будем делать вид. Тебе – зачем знать?

– Слушай, – он взял меня за локоть, я отодвинулся. – Ты не дичись, пожалуйста. Дело в том, что я её чуть не с детства знаю. Мы в школе вместе учились.

Ну что ж, в общем-то я правильно догадался. Можно было и про письма всем троим догадаться заранее. Интересно только, из-за кого она тогда не пришла – Алик у неё или Димка?

Он спросил:

– У тебя с ней было что-нибудь? Мне просто хочется знать – далеко ли у вас зашло.

Я пожал плечами. Вот уж о чём не хотелось бы.

– Не было, – сказал Димка. – И скажи спасибо. И ничего не будет.

– Так ты уверен?

– Шеф, речь же идёт не об переспать. С таким парнем ей это будет даже интересно. Ты не подумай, что здесь мужицкая солидарность, я к ней такие же чувства питаю, как и к тебе. Но я знаю – роман у вас всё равно не склеится, только для неё это пройдёт бесследно, а для тебя – нет. Я на тебя посмотрел в салоне и понял – нет.

– Чья она? Твоя или его?

– Ничья, шеф. Отношения исключительно товарищеские. Такая застарелая платоника, что уже неинтересно по-другому. Шеф… Ты извини, старик, что я тебя так зову. Ну, привязалось… И ничего тут плохого.

– Да хоть горшком.

– Так вот, шеф. Мне жаль тебя огорчать. Ты славный парень. И мне не хочется твоего разочарования.

– Она, ты хочешь сказать, стерва?

Он засмеялся:

– О нет! Это было бы даже прелестно!

– Ну, может, она какая-нибудь…

– Шеф, она – никакая!

Мне смешно стало.

– Ну, это я уж не верю. Какая-нибудь да есть. Просто, ты её не знаешь.

– Почему я думаю, что я её всё-таки знаю, шеф? Потому, что сам такой же. Понимаешь, мы, наверное, все серьёзно больны. Я и о себе, и об Алике говорю, и о чудных наших приятелях, которые остались в Питере, считаются нам компанией. Все милые, порядочные люди. Не гадят в своём кругу. Не делают карьеры один за счёт другого. А это уже доблесть, шеф. Но на самом деле положиться на них нельзя. Потому что – никакие. Наверное, когда людям долго говорят одно, а потом – совсем другое, это не проходит безнаказанно. В конце концов рождается поколение, которое уже не знает, что такое хорошо и что такое плохо.

– Что ж вам такого говорили?

– Ну, не нам, предкам нашим. Мы ещё не так далеко от них ушли… Это же всё было – отрекись от отца с матерью, если их в чём-то подозреваешь, забудь про гнилые, так называемые родственные чувства. Потом – сказали наоборот: нужно было верить своему сердцу, а не верить – ложным наветам. Теперь как будто всё верно? А вот во время войны – мне отец рассказывал – висел на нашем доме такой плакат: «Граждане, не верьте ложным слухам!». И никто не смеялся. А ведь смехотура – как же распознать, где ложные, а где нет? Ну, хорошо, а если наветы были – не ложные? Действительно предкам чего-то там не нравилось. Тогда отречься – можно? Тогда разоблачить их – это доблесть? Скажешь, эта ситуация вроде бы миновала. А не слышал ты, что не нужно нам ложного чувства товарищества, а нужно перед всем коллективом выступить против лучшего друга своего? Пожалуй, не совсем миновала? Вот так, шеф. Сначала одно, потом совсем другое, потом опять то же самое. И всё, чёрт меня дери, с пафосом! Где уж нам разобраться, кто там прав был – отцы или дедушки? Нам бы как-нибудь свой век прожить без подлостей.

– Так всё-таки – насчёт Лили?

– Шеф, вот за что я тебя уважаю! Ты последователен. Дитя природы. Ты всё-таки хочешь знать – хорошая она или плохая. Слышал ты про такую философскую систему – данетизм? Один мой приятель, Вадик Сосницкий, считает себя её основоположником. Он великий человек, Вадик. Может быть, не меньше, чем Аристотель. Это такой философ был в древности, воспитатель Саши Македонского, первого фашиста. Он же, по некоторым сведениям, выдумал диалектику. Так вот, данетизм – это её дальнейшее развитие, высший расцвет, дальше уже развиваться некуда. Понимаешь, в русском языке есть слово «да» и есть слово «нет». А вот слово «данет» катастрофически отсутствует. Вадик Сосницкий считает, что его просто необходимо ввести, с каждым десятилетием человечество будет всё больше в нём нуждаться. Мы с ним затевали такую игру: «Вадик, любишь ты свою Алку?» – «Данет». – «Хочешь на ней жениться?» – «Данет». – «Хочешь, чтоб она ушла и не появлялась?» – «Данет»… Спросишь его, уже для смеха: «Но кирнуть с нами, в смысле выпить – хочешь?» – И что думаешь – Вадик и тут себе верен: «Данет»!

– Делать вам больше не хрена!

– Теперь, шеф, я скажу тебе о Лиле. Насколько я понял, это ты её приглашал в «Арктику». Так вот, она весь вечер говорила об этом. Что она должна, должна, должна пойти. Что её мучит совесть, совесть, совесть. Нам с Аликом это просто надоело, мы её уже в шею гнали. А она – клялась и продолжала с нами трепаться. Не знаю, как ты, а по мне – так лучше, если тебя отшивают сразу и посылают подалее, чем вот такие вшивые угрызения. Нравишься ты ей? Данет. Она такая же данетистка, что и Вадик, и все мы. Ну, вот, шеф. Если ты хоть что-нибудь понял – я счастлив. Озадачил я тебя сильно?

– Ничего, переживём.

– Тогда я могу спокойно заснуть. Сном праведника. Чао!

Он ушёл. А я залез повыше, на ростры, сел там под шлюпкой. Там было ветрено, и трансляция ревела джазами над самым ухом, и сажа летела из трубы, но хоть можно было одному побыть и кое о чём подумать. Одно я понял – не нужно мне перечитывать её письма, ничего я там не найду между строчек. А нужно встретиться и посмотреть на неё – пристально, как я никогда, наверно, к ней не приглядывался.

Чёрные облака несло ветром в корму, и уходили назад корабельные огни – топовые, ходовые, гакабортные и лампочки на вантах. Какой-то праздник был у англичан, и все мачты оконтурились огнями.

Утром я первое, что увидел, – базу.

Я вышел поглядеть, как там моя роба, и сразу в глаза бросилось – огромный серо-зелёный борт, белые надстройки, жёлтые мачты и стрелы. База от нас стояла к весту, в четверти мили примерно, а за нею плавали в дымке Фареры – белые скалы, как пирамиды, с лиловыми извилинами, с оранжевыми вершинами. Подножья их не было видно, и так казалось – база стоит, а они плывут в воздухе.

Перед нами ещё штук восемь было траулеров, и все, конечно, друг друга стерегли, чтоб никто не сунулся без очереди.

И тихо было вокруг, временами лишь вахтенный штурман с плавбазы покрикивал в микрофон: