Три минуты молчания. Снегирь - Владимов Георгий Николаевич - Страница 57

Ухман подал сетку. Я подошёл и взялся за неё. По палубе к ней бежали «маркони» и дрифтер.

– Так что же? – спросила Лиля.

– То же самое. Всё обойдется.

Она сказала, улыбаясь чуть насмешливо:

– Кажется, я всё про тебя поняла.

– И как?

– Такой, как я и думала. Но убедиться всегда ценно.

– Напишешь мне в море?

– А думаешь – это нужно? Ты же для меня чужим мнением не пожертвуешь. А знаешь – был момент, когда мне вдруг так захотелось с тобой… пообщаться, как говорят. Но раз тебе этого не нужно, то письма, прости меня…

Мне показалось, она это не только с грустью говорит, но и с каким-то облегчением.

«Маркони» с дрифтером добежали, вцепились в сетку.

– Ну, ни пуха! – Лиля нам всем помахала рукой. – К чертям! Сто футов вам под килем!

– Вот это да! – Дрифтер заревел восторженно. – Вот это женщина!

Сетка взлетела над бортом, над Лилей, и стала опускаться. Вдруг резко остановилась – нас прямо на мачту несло, ухман вовремя углядел. Я поднял голову – Лиля на нас смотрела, приставив ладонь ко лбу. Снизу ей бил в глаза прожектор.

– Что-то у вас не слава богу, – сказал «маркони». – Зря я тебя на базу провёл?

– Я ж говорил – не надо.

Он ей хотел помахать, но сетка пошла круто вниз, на трюма, и Серёга нас принял. Они сразу разбежались. А я остался. Пустая сетка раскачивалась между мачтами и здорово меня соблазняла.

– Восемьсот пятнадцатый! – крикнули с базы. – Отдавайте концы!

Нас подкидывало и с грохотом наваливало на базу. А в рубке никого не было; наверно, и Жора убежал в кепову каюту. Акт же дело суровое, нужно же и расписаться всем, и обмыть его.

А дальше – вот что произошло. Я был на палубе один, смотрел на Лилю. Не знаю, видела она меня или нет, глаза у неё сощурились от прожектора, и казалось – она глядит как-то презрительно. Потом – её тоже не стало. Ровный планширь, ни одной головы над ним.

Тогда я пошёл за роканом, чтоб зря куртку не пачкать, – концы-то, по-видимому, мне отдавать придётся, все уже спать залегли, а когда вышел, сверху мне крикнули:

– Вахтенный!

Там стоял ухман.

– Ваших людей всех смайнали?

– Всех!

– А наших – всех вывирали?

– Всех!

Я сперва сказал, а потом вспомнил про Гракова. Он же там ещё посиживал у кепа, подписывал акт, или выпивал уже по этому поводу, или чёрт его знает что делал, а в это время его ждали, и волна била траулер о базу.

– Тогда я сетку уберу! – крикнул ухман.

– Валяй!

Вот так-то лучше, я подумал. Ты тоже останешься. Что бы там ни случилось, но и тебя не минует.

Ухман мне помахал варежкой, спросил:

– А бичи ваши где?

– Попадали в ящики.

Он заржал.

– Уже? Ну, счастливо, вахтенный!

Я хотел ответить, что никакой я не вахтенный, а после решил – а пусть думает. Пусть меня потом узнает, зелёного!

– На «Скакуне»! – С плавбазы крикнули в «матюгальник». – Отдать концы!

Жоры в рубке не было. Сердце у меня стучало как бешеное, когда я пошёл в корму и скинул все шлаги. Конец выпал из клюза и поволочился по воде, и корму сразу начало отжимать течением. Я правду вам скажу, ничего страшного не могло случиться. Просто на конце уже нельзя было подтянуться, для швартовки пришлось бы по новой заходить, вот и всё.

Когда Жора появился в рубке, я уже в капе стоял, в темноте. Он сразу увидел, что корма отвалила.

– Кто конец отдал? Так и так тому туда-то и туда-то! – Потом он включил трансляцию. – Выходи отдать носовой!

Я вышел не сразу и не спеша, как будто услышал команду в кубрике. Жора на меня посветил прожектором.

– Э, кто там? Шалай? Отдай носовой!

Вахтенный с плавбазы принял у меня конец и пожелал всего лучшего. Я вернулся и стал под рубкой.

– Шалай! – крикнул Жора.

– Чисто полубак.

– Ясно. Не ходи никуда, сейчас опять придётся причаливать.

Машина заработала, и мы отходили. Потом они выскочили в рубку – Граков и кеп.

– Кто велел отходить?

– Я велел, – сказал Жора.

Он был настоящий штурман, Жора. Не мог он ответить: «Не знаю, конец сам, наверно, отдался». Он сказал:

– Я велел. Ситуация – аварийная.

– Как же теперь со мной? – спросил Граков.

Не знаю, что там ответил Жора. Они врубили динамик, и Граков сам закричал в микрофон:

– Плавбаза, восемьсот пятнадцатый говорит! Мне – вахтенного штурмана!

База уходила всё дальше, огни её расплывались.

– Вахтенный штурман слушает…

– Прошу разрешить швартовку. Остался человек с плавбазы…

– Швартовку не разрешаю.

– Это Граков говорит. Требую капитана.

Там, на базе, помолчали и ответили:

– Капитана не требуют, а просят. Даю капитана.

Другой голос врубился – по радиотрансляции:

– Капитан слушает.

– Граков говорит. Прошу разрешить швартовку. Мне необходимо пересесть к вам.

– Волна семь баллов, какая может быть швартовка? Оставайтесь на восемьсот пятнадцатом.

– Попросил бы капитана не указывать моё местопребывание. Восемьсот пятнадцатый уходит на промысел.

– Желаю восемьсот пятнадцатому хорошего улова! – сказал капитан плавбазы. Мне послышалось – он там смеётся. – Завтра снимается с промысла восемьсот шестой, вернётесь на нём в порт. Дмитрий Родионович, вы находитесь в здоровом коллективе наших славных моряков. Как-нибудь сутки с ними скоротаете.

– Но мне акт нужно передать!..

– Зачем он мне? Я вам верю на слово.

– Вас понял, – сказал Граков. – Считаю долгом сообщить об инциденте капитан-директору флота.

– Счастливо на промысле. Прекращаю приём.

Всё утихло, кеп с Граковым ушли из рубки. Я стал против окна и сказал Жоре:

– Жора, это я отдал кормовой.

Он даже высунулся по пояс, чтоб на меня поглядеть.

– Ты? Вот сукин сын! Ты соображаешь, чего делаешь?

– Всё соображаю.

– И что авария могла быть?

– Не могла, Жора.

Он подумал.

– Скажешь боцману, пусть пошлёт тебя гальюн драить.

– Два.

– Чего «два»?

– Оба гальюна. Ваш и наш.

– Иди спать. Пошли там на руль, кто по списку.

– Есть!

– Сукин ты сын!

База уже едва была видна. В самый сильный бинокль я бы не разглядел человека на борту. Да её там и не было, разве что в иллюминатор откуда-нибудь смотрела.

Погода стала усиливаться, волна брызгами обдавала всё судно. Потом повалил снежный заряд, и пока я шёл к капу, мне всё лицо искололо иглами, и глаз нельзя было открыть. Так я и шёл, как слепой, ощупью.

Всё как в романсе вышло. Мы разошлись, как в море корабли…

Никто из нас и подумать не мог, что в эту же ночь мы ещё будем метать. Если и пишется хороший косяк – его пропускают, дают команде выспаться после базы. Это святое дело, и всякий кеп это соблюдает, пусть там хоть вся рыба Атлантики проходит под килем. И после отхода мы все легли, только Серёга ушёл на руль. Но тут всё законно: на ходу, да в такую погоду, штурману одному трудно. Хотя я знал и таких штурманов, которые после базы матроса не вызывают – сами и штурвал крутят, и гудят, если туман или снежный заряд.

И вот, когда мы уже все заснули, скатывается рулевой по трапу, вламывается в кубрик и орёт:

– Подымайсь – метать!

Ни одна занавеска не шелохнулась. Тогда он полез по всем койкам – задирать одеяла и дёргать за ноги.

– Ты, Серёга, в своём уме?

– Вставай, ребята, по-хорошему, всё равно спать не дадут. Сейчас старпом прибежит.

Шурка спросил:

– Может, ещё передумают?

– Ага, долго думали, чтоб передумывать. Кеп-то и сам не хотел: пускай, говорит, отдохнут моряки. Это ему плосконосый в трубку нашептал: косяк мировейший, ни разу так не писалось, а мы к тому же двое суток потеряли промысловых. И Родионыч его поддержал: действительно, говорит, с чего это разнеживаться? Полгруза только сдали и бочки порожние приняли… Подумаешь, устали!