Три минуты молчания. Снегирь - Владимов Георгий Николаевич - Страница 59

Кто-то захлюпал сверху. Мы сжались в койках, нету нас, умерли. А пришёл – кандей Вася.

Мы ему обрадовались, как родному.

– Вась, ты чо ж по палубе-то бежал? Не мог по трансляции объявить?

– У меня ж на камбузе микрофона нету. Ну, что, ребятки, кеп велел команду как следует накормить.

А это плохое начало, я вам скажу, когда велят команду накормить «как следует».

– Жалко вас, ребятки. До ночи не расхлебаете.

Вот он почему и бежал по палубе, кандей. Хотелось – нам посочувствовать.

В салоне сидели нахохленные, лицо у каждого и руки – как кирпичом натёрты. Жора-штурман поглядел на нас с усмешечкой:

– Что нерадостные? Такую рыбу берём!

– Где ж мы её берем? – спросил Васька Буров. – Мы её только щупаем да назад отдаём.

Жора плечами пожал. Его вахта ещё не наступила, рано голове болеть.

– Позовёшь выбирать? – спросил Шурка.

– А что думаете – пожалею? – Жора вдруг поглядел на меня. – Это вот кого благодарите.

Все на меня уставились. Жора поднялся и вышел. Я-то понял, что он имел в виду – как я отдал кормовой и оставил Гракова на пароходе. Да, пожалуй, не будь его, кеп бы нас не поднял. Ну что ж, придётся рассказать, рано или поздно узнают. Но тут сам Граков пришёл, сел у двери с краю, где всегда кеп садится.

Кандей ему подал то же, что и нам, только не в миске, а на тарелке, как он штурманам подаёт и «деду». Граков это заметил, вернул ему тарелку в руки.

– Что за иерархия? Ты меня за равноправного члена команды не считаешь?

Вася пошёл за миской. Тоже кандею мороки прибавилось. А Граков глядел на нас, откинувшись, улыбался, вертел ложку в ладонях, как будто прядину сучил.

– Приуныли, носы повесили. А ведь слабая же погода, моряки!

Шурка сказал, не подняв головы:

– Это она в каютке слабая.

– Намёк – поняла. А на палубу попробуй выйди? Это хочешь сказать? А вот пообедаю с тобой – и выйду. Тогда что?

Шурка удивился.

– Ничего. Выйдете, и всё тут.

Пришёл «дед». Мы подвинулись, он тоже сел с краю, против Гракова.

– Как думаешь, Сергей Андреич, – спросил Граков, – поможем палубным? Все вместе на подвахту, дружно? Животы протрясём, я даже капитана думаю сагитировать. А то ведь у этой молодёжи руки опускаются перед таким уловом.

«Дед» молча принял тарелку, молча стал есть.

– Ну, тебе-то, впрочем, не обязательно. С движком, поди, забот хватает?

«Дед» будто не слышал его. Нам тоже не по себе стало. Хотя бы он поморщился, что ли. Граков всё улыбался ему, но как-то уже через силу. Потом повернулся к нам – лицо подобрело, лоб посветлел от улыбки.

– Бука он у вас немножко, «дед» ваш. Все мы помалу в тираж выходим. Так не замечаешь, а посмотришь вот на такие молодые рыла, на такую нахальную молодость – грустно, признаться… Да-а. Но вы такими не будете, каким он был. Ах, какой лихой!.. Ты ведь с лопатки начинал, кочегаром, не так, Сергей Андреич?.. С кочегаров, я помню. Так вот, однажды колосники засорились, а топка-то ещё горячая, но полез, представьте, полез там штыковочкой[58] шуровать, только рогожкой мокрой прикрылся. И никто не приказывал, сам. Говорят, там подмётки у тебя на штиблетах трещали, а?.. Скажете, глупо, зачем в пекло лезть, неужели нельзя лишний час подождать, пока остынет? Да вот нельзя было. Вся страна такое переживала, что лишнюю минуту дорого казалось потерять. Вы-то, пожалуй, этого не поймёте. Да и нам самим иной раз не верится – неужели такое было?.. А – было! Вот так, молодёжь. А вы – чуть закачало: «Ах, штормяга!.. Лучше переждём, перекурим это дело…»

«Дед» лишь раз на него взглянул – быстро, из-под бровей, тусклыми какими-то глазами, – но что-то в них всё же затеплилось как будто. Точно бы они там оба чем-то повязаны были, в свои молодые, чего и вправду нам не понять.

Ввалился мотыль Юрочка – в одних штанах, в шлёпанцах, с платком замасленным на шее. Граков к нему повернулся – с добрым таким, мечтательным лицом – и только руками развёл и засмеялся: уж такая это бы-ла нахальная молодость, рыло такое смурное, взгляд котиный.

– Вот, поговори с таким… энтузиастом. Про юность мятежную. Поймёт он что-нибудь? Когда в таком виде в салон считает возможным явиться. Ох, распустил вас Сергей Андреич…

– А чо? С вахты… – Юрочка побурел весь, заморгал.

«Дед» ему сказал угрюмо:

– Масла не подливай больше. Я замерял перед пуском, там на ладонь лишку.

Юрочка вытянулся – с большой готовностью:

– Щас отольём немедленно.

– На работающем двигателе не отливают. Масло – в работе. Сегодня, я думаю, дрейфовать придётся, тогда и остановим.

– А может, и не придётся дрейфовать? – Граков уже не «деда» спрашивал, а всех нас. – Выберем и снова – на поиск?

«Дед» отставил тарелку, выпил единым духом компот и пошёл. Граков ему вслед глядел – то ли с печалью, то вроде бы жалостно.

– Как всё ж Бабилов-то сдал. Слышит, наверно, плохо. Ну, и мнение, конечно, трудно переменить, раз оно сложилось и высказано. – Опять он к нам повернулся с улыбкой. – Так как, моряки? Выйдем или перекурим это дело?

– Я – как прикажут, – сказал Шурка.

– Всё ты мне: «Как прикажут»! А сам?

Мы вставали по одному и вылезали – через его колени. Встать да пропустить нас – это он не догадался.

– Так ты меня жди на палубе, – сказал он Шурке. – Ты меня там увидишь, матрос.

Мы его увидели на палубе. С «маркони» он вышел, с механиками, со старпомом, только доспехи ему подобрали новые, ненадёванные. Предложили на выбор – гребок или сачок: не сети же начальству трясти. Он взял – сачок. Сдуру как будто – на гребок нет-нет да обопрёшься в качку, а сачком надо без задержки вкалывать, по пуду забирать в один замах, тут в два счёта сдохнешь. Да он-то не затем вышел, чтобы сдыхать, – так размахался, что мы только очи вылупили. И ещё покрикивать успевал, хоть и с хрипом:

– Веселей, молодёжь, веселей! Неужто старичков поперёд себя пустим? И-эх, молодё-ожь!..

Уже ему чешуя налипла на брови, и всего залепило снегом, уже кто вышел с ним – понемногу сдохли, только чуть для виду гребками ворочали, – а у него замах такой же и оставался широченный, как будто он вилами сено копнил, и никакая же одышка его не брала. Честное слово, даже нам это передалось, хоть мы и с утра были на палубе. Васька Буров и то сказал с восхищением:

– Вона, как мясо-то размотал! Первый раз такого бзикованного вижу.

Потом не стало его видно, Гракова, заряд повалил стеной, и хрипенья его за волной не слышно. И Жора-штурман скомандовал:

– Обрезайсь!

Но это ещё не конец был, ещё мы два раза выходили и пробовали выбирать. И он исправно с нами выходил и всё нам доказывал, что погода слабая и что он бы за нас, нынешних, за сто двоих бы не отдал – тех, прежних. И мы себе знай трясли, вязли в рыбе, мокрые, мёрзлые до костей, и всё понапрасну – всё равно её смывало в шпигаты, не успевали её отгребать у нас из-под ног, а подбора то и дело застревала в барабане и рвала сети – одну за другой.

– Утиль производим, ребята, – сказал нам дрифтер. Он держал в руках сетку: сплошные дыры, не залатать. Вытащил её из порядка, и надел себе на плечи, как рясу. – Сейчас вот так вот к кепу пойду, покажу ему, чего мы спасаем.

Когда вернулся, на нём лица не было, из глотки только хриплый лай слышался:

– Кончился я, ребята.

– Да кеп-то, кеп чо говорит?

– Обрезайсь! Крепи все предметы по-штормовому. Больше десяти обещают.

Крепили в темноте уже, при прожекторах. Пальцы не гнулись от холода, а ведь узел голой рукой вяжешь, в варежках это не получается, когда они сами колом стоят. Да и не греют они, брезентовые, лучший способ – пальцы во рту подержать. А мне ещё пришлось стояночный трос волочить да скреплять с вожаком… Когда добрались до коек, уже и согреться не могли, хоть навалили сверху всё, что было.

Пришли кандей Вася с «юношей», притащили чайник ведёрный, поили нас, лежачих, из двух кружек. И мы понемножку начали оживать. Наверное, лучше этого нет на свете – когда горячее льётся в тебя после снега, после ветра и стужи, и понемногу ты отходишь, уже руки и ноги – твои, всё тело к тебе возвращается из далёкого далека, уже говорить можешь и улыбаться, уже подумываешь – не встать ли? Не сползать ли куда? Ну, хоть в салон, фильмы покрутить…