Сценарии судьбы Тонечки Морозовой - Устинова Татьяна - Страница 41

Вот картонная коробка, внутри шкатулка. Вот шкатулка уже без коробки. Вот шкатулка с откинутой крышкой, внутри что-то лежит. Вот содержимое на полированном канцелярском столе.

– Ох, ни фига себе, – сказал Герман с изумлением.

– Ты выражаешься, как моя дочь, – пробормотала Тонечка, рассматривая фотографию.

На ней была запечатлена золотая фигурка, довольно большая, длиной, должно быть, в половину ладони. Женщина, держащая на вытянутой руке лук и стрелу. Глядя на нее, возникало ощущение, что она вот-вот выстрелит. Фигурка производила странное впечатление – словно могла сию минуту ожить, хотя сработана была довольно кустарно, грубо, будто не из золота, а из дерева выточена.

– Покойный Филиппов адресовал посылку самому себе, – продолжал Мишаков. – Прием довольно старый, но до сих пор действует. Так вот я хочу знать, откуда у вас сведения об этой штуке. Почему вы сразу задали вопрос про клад?

– Артемида? – сама у себя спросила Тонечка. – Сколько ей может быть лет?..

– Три тыщи, – бухнул майор. – До нашей эры. Официального заключения пока нет, но знаток из Пушкинского музея сказал, что не меньше.

– Три тысячи лет до новой эры?!

– То-то и оно-то.

Тонечка посмотрела вверх на Германа и опять поднесла фотографию к глазам.

– Она что, подлинная?!

– Знаток сказал, проверять надо. А по виду подлинная.

– Сколько же она может стоить?

Герман взял у нее фотографию и тоже принялся рассматривать.

– Я думаю, сколько угодно, – сказал он наконец. – Разумеется, продать вещицу, которой пять тысяч лет, целый фокус, но если найти аукцион и подготовить правильные бумаги, то много, Тонечка. Очень.

– Откуда вы о ней узнали, Антонина Федоровна?

– А?.. Мне рассказала Зоя, жена Василия. Он ей показывал какое-то древнее украшение. И потом Агафья тоже сказала. Агафья Сиренина, певица, – пояснила Тонечка. – У них был роман. Василий подарил ей украшение, а потом забрал, она требовала, чтоб он ей отдал, ведь подарил же! А он сказал, что это семейная реликвия, и не вернул. Вот я подумала…

– Н-да, – подытожил Мишаков и стал собирать фотографии. – Значит, что мы имеем?.. Дольчикова была убита. Ее столкнули с пожарной лестницы, она сломала шею. При этом пропали часы. Филиппов был отравлен, ему что-то подлили в алкоголь и украли его телефон. В квартире ничего не искали. Драгоценность несметной цены в этот момент лежала на почте.

– Он боялся, – выпалила Тонечка. – Все же ясно! Он боялся, что его убьют, и таким образом спрятал Артемиду! Отправил сам себе!.. Его убили из-за Артемиды!

– Смысл? – спросил Мишаков. – Артемида – вот она, не похищена. Выходит, он ее спрятал, а его все равно убили.

Тонечка осеклась.

– Вот именно, – заключил Мишаков. – Так что, господа и дамы, садимся вот здесь, вооружаемся пишущими предметами и бумагой и потихонечку, внимательно, никого не пропуская, составляем списочек знакомых Василия Филиппова, о которых вам точно известно, что они знакомые. А потом то же самое проделаем в отношении покойной Дольчиковой.

– Я не знаю ее знакомых, – уныло сказала Тонечка.

– Вы пишите, пишите, – посоветовал Мишаков.

Пришлось выехать очень рано – заполошный Аллилуев сказал, что смена начинается в восемь утра, и Настя решила попасть на съемку непременно к началу.

Снимали в ближнем Подмосковье, в поселке, Аллилуев долго объяснял, где повернуть, где сократить, где «под кирпич» – «Спокуха, там камер нету, проверено!» – и Настя все никак не могла ему признаться, что поедет не на машине, а на общественном транспорте!

Будильник был выставлен на пять, и когда он запиликал, Настя долго не могла ничего сообразить – заснула после трех, вдоволь нарыдавшись над отцовскими «Каменными кентаврами времени».

Джессика сначала приставала с утешениями, потом замолчала и наблюдала за страданиями подруги, пожалуй, с уважением, а потом заснула, привалившись спиной к валику дивана. В таком положении она моментально начала похрапывать, а рыдать над книгой гениального отца под храп Джессики-розы Настя никак не могла. Она переложила Джессику на бок, накрыла одеялом и опять принялась за чтение, изо всех сил стараясь вызвать в себе прежнее надрывное состояние.

Оно никак не вызывалось.

Мать виновата, решила Настя. Мать обманула ее во всем – и даже в этом, в памяти об отце. Раньше ничто не могло отвлечь Настю, когда она читала отцовские книги, а мать и тут умудрилась, отвлекла своим враньем!..

…И почему они с бабкой не вызывают ее на разговор? Отчего не хотят объясниться? Словно не признают своей вины?

Бабка кормит обедами и ужинами, без вопросов отпускает в город, не пристает с нравоучениями и с тем, что «нужно заниматься»! Терпит Джессику – пусть только попробует выставить, Настя ей покажет!.. Принимает в гостях Даню и его папу – этот папа Насте порядком поднадоел, хотя бы потому, что Даня только и делает, что повторяет: «Папа сказал, папа сделал, папа думает»!

Настя сидела над книжкой, стараясь читать то, что написал отец, но не получалось. Все мысли возвращались к матери.

Мать как будто закрыла дверь. Не захлопнула, а аккуратно притворила перед самым Настиным носом. Все осталось как было – она приезжала домой, с порога начинала что-то жевать, рассказывала истории. Тут мать была большой мастерицей! С ней словно все время происходило нечто интересное. Например, она рассказывала, что встречала на улице Правды какую-то необыкновенную собаку по кличке Обама. «Да, да, девочки, так и есть, его зовут Обама, он живет при студии, где делают разные программы, а во дворе у него будка, а над будкой табличка «Барак Обамы»!» Этот мифический Обама со временем обрастал подробностями: то в миске мать своими глазами видела жареную курицу – целиком, то его в самую жару поливали из шланга – Обама якобы в это время стоял в огромном аквариуме и блаженно жмурился от прохладной воды.

В общем, сплошное вранье!

Мать приезжала, жевала булку, рассказывала истории, расспрашивала Даню о суахили и стихах Гумилева, советовала Джессике поступить на курсы русского языка и литературы при университете, за всеми ухаживала и всех любила, как обычно, но как только уезжали гости и бабушка усаживалась с книжкой в любимое кресло, мать наспех, словно совершая нужную, но надоевшую процедуру, целовала Настю и уходила к себе.

Настя была совершенно уверена, что в первый же вечер после того, как «чудовищный обман» оказался раскрыт, мать начнет каяться, рыдать и рассказывать дочери что-нибудь трогательное о трудностях своей жизни, а Настя будет ее от души презирать – чтоб знала, чтоб почувствовала!.. И ничего, вы подумайте! Вообще никакого раскаяния!..

Мать словно ускользала от дочери, а дочь ни за что на свете не хотела сама начинать разговор, ведь в конце концов мать врала ей, а не она матери!..

Вот и вчера вечером Настя, поглядывая на мать, сказала, что утром поедет «в одно место», по делу, очень рано.

– Что это за место? – сразу же спросила бабка, а мать вообще ничего не спросила.

Настя с мстительным видом сообщила, что это съемочная площадка и «ее пригласили».

– Что ты там станешь делать? – не отставала бабка.

Настя сказала, что ничего не станет, а просто понаблюдает, как работают настоящие люди – артисты, режиссеры и прочие.

– Понаблюдай, понаблюдай, – сказала бабка. – Тебе это пойдет на пользу.

Мать рассеянно зачерпнула из вазы орехов, поцеловала Настю, пожелала всем спокойной ночи и удалилась.

И больше ничего! Ни-че-го!

Ни наставлений, ни уточнений, когда будет, ни выяснений, с кем пойдет и кто, собственно, дочь пригласил на эту самую съемочную площадку!..

…Может, она меня разлюбила, уныло думала Настя, поднимаясь следом за Джессикой в свою комнату. Или никогда не любила, а теперь отпала необходимость притворяться?

Из этой страшной мысли потом получились рыдания над отцовскими «Каменными кентаврами времени» и трудные размышления, и невозможность продрать глаза, когда запиликал проклятый будильник!..