Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин) - Елизаров Евгений Дмитриевич - Страница 6

• Предыдущая
• 6/49
• Следующая

Нет, благотворной способности к повиновению в подрастающем Петре не воспитывал никто. Меж тем умение повиноваться и способность безропотно переносить домашний деспотизм далеко не одно и то же: если первая воспитывает в будущем монархе действительно свободную личность, то вторая – обыкновенного холуя, внезапно дорывающегося до абсолютной власти.

Добавим сюда и другое. В своих собственных глазах Петр был отнюдь не заурядным монархом какой-то третьестепенной державы. Еще были живы слова, высказанные старцем Трехсвятительского Псковского Елизарова монастыря Филофеем в посланиях к великому князю Василию Ивановичу и к царю Иоанну Грозному. «Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти», утверждалось в них. Под третьим Римом давно уже понималась Москва. Этот лозунг касался в первую очередь церкви, духовного наследия Византии, но для честолюбивого Петра, слышавшего кое-что и о древней истории, он не мог не принять другого измерения – измерения прямого сопоставления с первым Римом. Поэтому-то в играх своего детства он видел самого себя – прежде всего самого себя – прямым преемником славы первых цезарей.

Но будем все же трезвы: в прямые наследники былой славы давно угасших империй Россия того времени подходила мало. Слишком глубокая пропасть пролегла между ней и когда-то объединявшими мир великими цивилизациями Запада. Заполнить ее могла только риторика профессионального идеолога… или вымысел ребенка. Так в детских фантазиях неуклюжие картонные латы легко восходят к изящному и несокрушимому стальному максимилиановскому доспеху, деревянный меч – к клинку благородного толедского закала, привязанная коза – к огнедышащему дракону… уснувшая Россия – к исполненному энергией Риму.

Но дальше.

Трудно сказать, когда начинается мужание молодого человека. Расставание с детством для каждого происходит по-своему и в свой срок. Но в шестнадцать-семнадцать подрастающий мужчина если и продолжает играть в игры своего детства, то только тайно, хоронясь от окружающих, стесняясь этого занятия. Это явление интернационально. Американо-язычное «teenager» там, за океаном, звучит едва ли не оскорблением для подростка, в лексическом русском обиходе именуемого юношей. Да и русский юноша легко обижается на обращение: «мальчик». Именно это стеснение, наверное, и является одним из первых признаков наступающей зрелости. Если же такие игры продолжаются и после женитьбы (что совсем уже непристойно для мужчины, главы семьи) мы смело можем говорить о драме инфантилизма.

Именно такой инфантилизм наблюдается у Петра. Причем это касается не только его «воинских забав» (проще сказать игры «в войну», впрочем, так будет и правильней, ибо дети играют именно «в войну»). И по сей день подпадающие под дурное влияние подростки приобщаются к табаку и спиртному отнюдь не ради удовольствия – кому ж не известны муки, испытанные от первой папиросы, от первого опьянения. Все это начинается из простого подражания взрослым, из стремления утвердить себя в их мире. Но ведь это тоже инфантилизм, ибо неспособность отличить внешнюю форму взрослости от действительной зрелости другим словом назвать трудно. Для человека же, воспитывавшегося как глава огромного государства (Третий Рим!), такой инфантилизм – уже патология.

Действительное взросление начинается не с физического и даже не с умственного становления молодого человека. Оно начинается со становления нравственного, критерием которого является способность принимать на себя ответственность за содержание и последствия всех своих действий. Но именно внутреннюю готовность к ответственности трудней всего различить в этическом Credo давно уже вышедшего из детского возраста Петра.

Пусть Россия во многом все еще оставалась медвежьим углом нравственно развивающейся вселенной, но ветром перемен уже повевало и здесь. Да и в непосредственном окружении Петра состояли, не одни только авантюристы. Впрочем, и авантюристы эти зачастую не были чужды европейскому воспитанию. Поэтому в пору своего совершеннолетия не понимать, что человек не может быть игрушкой, это уже нравственное убожество.

Да, здесь можно возразить: и в Европе уходящее столетие все еще ограничивало сферу, в которой надлежит властвовать принципам господствующей над состояниями и сословиями морали, в основном кругом нобилитета – по отношению же к «черни» допускалось многое. Но допуская использование «черни» как простого средства достижения какой-то цели, самый дух времени уже настоятельно требовал ее облагораживания. И пусть организация монаршего досуга еще долго будет цениться как некоторое важное государственное дело, самый досуг всегда рассматривался как необходимый отдых в пожизненном служении государству. Высокая служба венценосца могла оправдать многое, но справедливо и обратное: оправдать многое могла только она, служба. Меж тем, давно вышедший из детского возраста, Петр все еще умеет только одно – играть, и не прекращает свои игры даже после женитьбы.

«Потешное» войско впервые было создано, когда ему было всего десять лет, но баловался он им долго. Уже совершеннолетним мужчиной он создает «потешную флотилию» (если честно, то даже отдаленно не напоминающую настоящий флот, как палочки с конскими головами не напоминают настоящую кавалерию). В двадцать два обзаводится новой игрушкой – «потешной артиллерией» (бомбардирской ротой Преображенского полка)…

Можно, вторя воспитанной на монархической идее историографической мысли, говорить о том, что именно здесь создавалось ядро русской армии нового типа, ее цвет, ее гвардия. Но все это будет справедливым только в том случае, если в Полтаве, Бородино и Сталинграде искать объяснение воинских забав будущего Императора. В той или иной форме так и поступает большая часть историков. Но ведь это же неверно, система обратной детерминации, когда следствие предопределяет причину, если и имеет право на существование, то только в областях с деформированной пространственно-временной метрикой, т е. где-нибудь в окрестностях Альфы Центавра (впрочем, даже и не там, а лишь по ту сторону «черных дыр»). Ни для десяти, ни для семнадцати, ни для двадцатидвухлетнего человека нет еще никакой Полтавы. Есть только красивая сказка о ней, или о какой-нибудь другой, но обязательно грандиозной, победе, потрясающей самые основания мiра. Есть только опьянение воображения, есть только игра. Видеть же в Петре того времени государственного мужа, давно прозревшего необходимость глубокой реформы всего воинского строя России, ошибочно. И даже организация его собственных «потешных» полков по европейскому типу – это отнюдь не дань признания отсталости стрелецкой организации: какой же ребенок не замирал в восхищении перед расписной самодвижущейся заморской игрушкой, перед которой немедленно блекли и самые любимые предметы его детских игр. Именно и только игрушкой были для будущего Императора его будущие гвардейские полки.

Нет, не государственному гению Петра обязана военная слава России, но его инфантилизму.

Кстати. Представим на минуту, что после первой Нарвы последовал-таки немедленный удар на Москву. Ведь поражение поражению рознь. Бородинская битва, хоть и закончилась формальной победой Наполеона, была в то же время и звездным часом русского оружия. Нарвская же «конфузия» уничтожила не только вооруженные силы России. Лишь полное отсутствие у юного Карла даже зачатков стратегического видения дало ему повод считать, что варварской стране, дерзнувшей бросить ему вызов, уже не подняться. И когда б не та гордыня, которая на годы ослепила этого молодого героя, целые библиотеки, посвященные Петру, сегодня были бы наполнены совсем иным содержанием. Совсем иными глазами смотрели бы мы сегодня на воинские забавы несостоявшегося Императора, так и не дождавшегося своей Полтавы. (К слову сказать, свергнутый Екатериной Петр III тоже с детства питал слабость к марсовым утехам. И вот – мысль спорная, но все же: когда б не бунт гвардейских полков, то, может, и сегодня мы с придыханием вспоминали бы о полководце, утвердившем величие России на военных полях Европы разгромом Франции.)

• Предыдущая
• 6/49
• Следующая