Вера, Надежда, Любовь - Ершов Николай Михайлович - Страница 48

Заведующая гороно смотрела на Карякина с сомнением: прожектер!

Потом Карякин ходил домой к священнику — узнавать, не вернулся ли он. Потом он пошел в больницу — просить для больной Любы Ивановой отдельную палату. Главный врач терпеливо слушал. Отдельная палата, оказывается, для того нужна, чтобы там (в отдельной-то палате) больная могла предаваться мыслям, выздоравливать духовно, так сказать. Соединить, если можно так выразиться, медицину с педагогикой. Непонятно только одно: как можно соединить все это со здравым смыслом. Главный врач сказал Карякину очень достойно, что во вверенной ему больнице исключительных условий не создают ни для кого.

Тогда Карякин пошел в горздрав. Из горздрава звонили в больницу. После этого Карякин явился в дом напротив — в горком. Из горкома звонили в горздрав. Из горздрава опять звонили в больницу. «А настырный ты стал, братец! — удивлялся Карякин, глядя сам на себя. — Никакого пардону. Прешь, как молодой».

А Люба не знала ничего этого, хотя и догадывалась: за стенами больницы происходило что-то важное для нее.

Она лежала одна в двухкоечной палате с балконом и чувствовала всякую минуту, как входит в нее покой, как он растворяется в ней и как много его еще нужно, чтобы наполниться им до краев. Самолет-флюгер летел и летел. Молодые скворцы сидели на перилах балкона и с интересом глядели, как вращается его пропеллер. С площади за больничным парком хорошо слышалось радио.

«…— Мы не знаем, слышит ли эту нашу радиопередачу Владимир Козлов, спасший девочку, — говорило радио. — Он лежит в больнице с обгоревшим лицом. Дорогой Володя! Всем нам, кто знает теперь о тебе, ты родной человек. Лежит в больнице Люба Иванова, десятиклассница из города Дольска. (Люба так и ахнула — не может быть!) Она не совершила подвига. Но что есть подвиг, как его понимать? Люба Иванова никого не вынесла ни из огня, ни из воды. Она сама себя вынесла. Из тяжкого, удушливого тумана она себя вывела, из ночи. Доброе утро, Люба! Мы все с тобой. Далеко от Родины бороздит океан матрос Олег Васильчиков, простой русский парень…»

Про Олега Васильчикова Люба уже не слушала. Она не могла понять — как это так: ее имя по радио? Это было удивительно: ее знают в Москве. Откуда? А теперь вот ее знают все — и Володя Козлов, который спас девочку, и матрос этот Олег Васильчиков, который далеко в океане. Не сердись, Олег Васильчиков. Люба не слышала, чем именно ты хорош. Люба в это время плакала.

А теперь вот говорят: для нее одной сделают экзамены. Как принять такое внимание? Всю жизнь не расплатиться!

Люба стала думать об этом. В химии она плавает, историю нужно повторить. И физику, весь курс: механика, электричество, оптика — страшно подумать. По литературе назначили тему: «Мой любимый литературный герой». Этого быть не может. Просто Валя Ерохина хотела над Любой пошутить. Недаром руководящий Генка выразительно глянул на Валю и покачал головой. Если такая тема будет, Люба ничего не напишет. Она напишет: «К этой теме я не готова». Будет другая тема, не эта. «Маяковский» будто бы, не то «Лишние люди в литературе XIX века». Хорошо бы! Это вот Люба может.

За окном было теплым-тепло, было светлым-светло. Люба глядела в небесную голубизну. Мысленно Люба писала свое сочинение: успеть за два часа, и чтобы без ошибок.

С чего начать? Разные были люди — лишние то есть. Онегин, Печорин, Рудин. На большом художественном уровне… «Художественном» надо писать с двумя «н». Был царизм. Сначала лишние люди были гордые. Но потом от гордого их духа остался один чайльд-гарольдовский (через черточку) плащ. Они в него рядились, а сами все больше распускали нюни. Настоящие гордые люди шли на Сенатскую площадь. А люди лишние лежали на диване и рассуждали про эмансипацию (через «а»). На этом месте Вера Владимировна поморщится. Чрезмерно требовать от Рудиных, чтобы они шли на Сенатскую площадь. Это правда… Лишние есть и сейчас. Другие и разные, а все равно на тот же манер — равнодушные. Очень лишние люди! Они даже больше лишние, чем те, классические, из девятнадцатого века. Тогда-то ведь не строили коммунизм…

Молодые скворцы все глазели на вертушку. Видно, удивительная это была для них штука. Вровень с балконом стояла осина и неустанно пересчитывала свои листья. За осиной в парке гомонили дети, но шум их терялся в покое, разлитом во всем, до самого неба, пространстве. И как только в покое может происходить столько больших перемен! Надо их было обдумать. Это уж забота у Любы была такая — все обдумывать: мать, Надежду, свой поступок накануне болезни и многое другое. Так, проживши маленькую свою эпоху, перебираешь письма, вещи, мысли.

По порядочку все, по порядку — дошел черед и до Веры. Погибшая сестра стояла в памяти не близко уже, на каком-то почтительном отдалении. Люба сама приблизилась к ней, вспомнив, как сажали они березку. И какой голос был у Веры чудный! Любе всегда слышалась в нем радость. «Тайная…» — думала, бывало, Люба со сладкой жутью, глядя в ее потемневшие глаза.

И колыхнулось опять все прежнее. Великое и страшное коснулось ее души — смерть. Возможно ли это понять? И это в конце жизни, которая так прекрасна, в конце ее — смерть? Или затем она существует, чтобы, помня о ней, мы не верили ни во что великое, ни во что высокое? А может, напротив — для того есть смерть, чтобы жить велико? Чтобы в конце пути сказать себе и другим: «Смерти не надо бояться»? Да, человек умирает навеки, загробного мира нет. Его придумали слабые люди для утешения слабых. Высокие духом не ищут вечности для себя. Они умирают, как жили, — с мыслями о других. И вечность является к ним сама. У-у, как больно! До того больно, что не слышен рассудок сердцу. Так пусть оно плачет, пусть! Память, вернись к истокам! Музыка, подними над землей души живущих, чтобы с большой высоты оглядеть эту землю всю. И всю правду, которой жил человек. Смерть — частица правды. Правды не надо бояться…

Где-то на самом дне этого большого сундука с прошлым отыскался и отец Александр. Воспоминание о нем было доброе, но далекое, странно далекое. Как он так мог — угодить на самое дно? Это, наверное, в то время, когда Люба была без сознания, он вышел из ее сердца. Иначе почему же она этого не заметила? Отец Александр ее не тревожил.

Люба достала из-под подушки «Известия». Ребята принесли ей эту газету ради одной заметки, которую Люба прочла уже много раз.

«Шумела тайга, — написано было в газете. — Который уже день моросил дождь. Геологам было трудно. Как-то в полдень, разорвав тучи, неожиданно выглянуло солнце. И в тот же миг кто-то крикнул: «Олово!» Новое месторождение назвали Солнечным. Солнечный — поселок молодости, и строит его молодежь. Юноши и девушки приехали сюда по комсомольским путевкам из разных районов страны. На снимке вы видите группу маляров-отделочников. Это Тамара Хорошко, Екатерина Вирзанова и Галина Сорокина. Их подарок Родине — семь многоквартирных домов для жителей Солнечного».

Заметка была важна для Любы: в Солнечный уезжал ее класс.

Гу-у! — вскричал паровоз.

Весь он, с мощными шатунами, многосотградусным паром в котлах, был жеребенок-стригунок, ликующий и нетерпеливый в предчувствии простора. Прицепляясь к составу, паровоз чокнул буферами о буфера. Чок пробежал по составу, и вместе с ним с новой силой прошло вдоль перрона людское волнение: перемена судьбы, перемена судьбы!

— Едет! И куда едет?

— Краснопролетарцы тут? Товарищи, где тут краснопролетарцы?

— Глядите не зазнайтесь там! Помните, откуда вы родом!

Стоял гам, будто случилось землетрясение. Слезы, песни, крики, чемоданы и рюкзаки навалом — вавилонское столпотворение. Были опущены стекла во всех вагонах. Сотни рук протянулись навстречу толпе. Добровольцев со всего района набрался целый эшелон. Любин класс уезжал почти весь, а Люба оставалась. Опять выходит, что она не в ногу с коллективом. Но ведь она же в ногу, честное слово, в ногу, только ей надо сдать экзамены и немного еще поправиться. Высунувшись из окна едва ли не по пояс, Сима кричала с верхней полки: