Жаркое лето 1762-го - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 31

Только какое там тогда было бежать? Там же была такая теснота, что Иван только чуть продирался вперед. Так что, вполне возможно, Ивана скоро бы догнали. И оно к этому и шло, тот офицер быстро к нему приближался. Да еще и на него покрикивал и звал своих солдат! Но, правда, делал он это не очень громко, потому что не хотел поднимать лишний шум, портить праздник. И этим сгубил все дело. Потому что его тоже не очень-то вперед пускали, и даже чем дальше, тем меньше, и он скоро начал отставать, а Иван все дальше уходить. Хорошо, думал Иван, ат, хорошо!

А тут еще опять ударили колокола, в толпе от церкви закричали: «Идут! Идут!» После закричали: «Государыня!» после «Ура!» а после еще и еще. И это при том, что толпа опять заволновалась и опять начала тесниться к церкви. Иван опять стоял на одном месте, крепко держал локти врастопырку, потому что там тогда была такая давка, что вполне могли задавить насмерть. А вот из-за чего, точнее, из-за кого задавить, видно не было. Иван стоял на месте, держал локти и, повернув голову, смотрел на церковь. И в той же стороне он видел того своего офицера, которого толпа уже развернула и потащила обратно. В толпе громко кричали всякое. А еще, и это уже от самой церкви, кто-то очень зло кричал: «Ожгу!», «Посторонись!» — и так громко щелкал кнутом, что будто стрелял из пистолета. Это был царский кучер, уже настоящий, Фомич, а не прежний князь Барятинский. А после кнут вдруг замолчал, и толпа за ним тоже. Это, как после узнал Иван, царица вышла из Казанской, а Шкурин шел следом за ней и нес на руках царевича Павла Петровича. Нес, как после говорили, очень ловко. Ну да Шкурин был привычен носить царицыных детей, вон как он младшенького…

Тпру! Чего это вдруг! Нет, мы этого пока что обсуждать не будем, нами же уже было обещано больше вперед не заскакивать. Да и какая тут может быть скачка, когда тогда народ опять начал кричать, а Фомич еще на козлы не садился, не спешил, Шкурин с царевичем на руках чинно стоял сбоку, а царица стояла возле самой дверцы кареты, смотрела на народ и милостиво ему улыбалась. И даже, говорят, однажды ему поклонилась. Это, наверное, было тогда, когда там, слышал Иван, особенно громко закричали. А после царица села в карету, ей туда подали царевича…

Да, о царевиче. Так вот, царевич был одет в домашнее и даже в ночном чепце. Его же, как котенка, из кровати вытащили, наспех одели как попало и привезли в Казанскую, он ничего не понимал, ему же никто ничего не говорил, не объяснял, что случилось, зачем и почему такая спешка, и почему мать вдруг все величают самодержицей, а где тогда отец, не случилось ли с ним чего, а то вдруг его убили?! Вон, наверное, какие мысли были тогда у царевича. Или еще мало ли о чем он тогда думал, но никто у него тогда ничего не спрашивал, а после он уже и сам никогда ничего никому не рассказывал. Он молчал! И его, молчавшего, при общем крике народном, посадили в темную карету, Фомич взгрел вожжами лошадей и двинул следом за измайловцами, которые, построившись полукареем, пошли прямо на толпу. Толпа, передними давя сзади стоявших, стала быстро расступаться на две стороны. Карета, а вокруг нее измайловцы, направились, как после оказалось, к новопостроенному Зимнему дворцу.

В Зимнем дворце все уже было готово: там царицу ждали Сенат и Синод. И туда же, идя напрямик, подходили из своих казарм остальные батальоны Преображенского полка. Они, как после было объявлено, замешкались по недосмотру офицеров и, явившись, повинились перед государыней. Потом, явившись вслед за преображенцами, винились конные гвардейцы. Те и другие были высочайше прощены. Однако все равно веры им в тот день было немного, и поэтому их поставили отдельно, на площадь и дальше по улицам, а в самом Зимнем дворце и на всех его входах и выходах были поставлены только измайловцы и еще кое-где семеновцы. И царица была во дворце, она там держала совет с братьями Орловыми, а также с Сенатом и Синодом. И народ тоже частью пришел, следом за гвардией, ко дворцу и теперь ждал, что будет дальше, а частью остался на месте и там разошелся кто куда и уже даже начал пировать, не дожидаясь официального на то приглашения. Потому что, говорили, что тут ждать! Радость-то какая! Проклятый немец голштинский убился! И повалил народ по сами знаете каким местам сами знаете что делать. Так и Иван пошел за ними, потому что а иначе что, куда ему еще было идти и тащить за собой хвост? Потому что вдруг за ним еще следят! А он, что ли, опять, как дурень, на Литейную, чтобы там всех похватали? Или на Петергофку, на Третью версту? Нет, думал Иван, пора уже умнеть, и шел дальше, в толпе. И вспоминал, как в Корпусе учили, что нужно делать в таких случаях, когда один остался. Тогда вот так: первое — это чтобы сразу впопыхах в плен не попасть, второе — это уже после переждать и осмотреться, и третье — вернуться к своим. Значит, у него уже второе — переждать. И он так и сделал — прошел еще в общей толпе немного, а после свернул, зашел в трактир, там сел в дальний темный угол, взял два крючка водки, один сразу залпом выпил, после разгрыз головку лука и задумался.

…Тогда и дульяс погас. Это у известных людей есть такая присказка. Но тогда тех людей в трактире еще не было, Иван сидел в самом дальнем углу, держал в руке еще полную чарку и думал. Думы были очень невеселые, потому что, как тогда считал Иван, что получилось? Что чей бы теперь ни вышел верх, царя или царицы, а он виноват перед ними обоими, так что ничего хорошего ему ждать не приходится. Но только когда это еще будет, думал дальше Иван, пытаясь себя успокоить, у них же силы почти равные: у царицы гвардия и Петербург, а у царя вся остальная армия и вся остальная Россия. А что, разве не так? Армия вся за царя. Румянцев же прямо сказал, что он передает сюда только поклон. Вон как тогда этот вельможа опечалился! Никита Панин, брат генерала Панина. А генерал за царя! И вот уже и этот его брат Никита, тоже, надо думать, от царицы отшатнулся — и у Казанской его уже не было. Так что, думал Иван не так грустно, теперь у них уже не будет все так гладко, как тогда, когда покойная царица, дщерь Петра Великого, ссаживала с трона Анну Леопольдовну с младенцем Иоанном. Так то же была дщерь против невесть кого. А теперь нужно идти против родного внука. А дщерей больше нет! Вот то-то и оно! Подумав так, Иван поднял чарку и выпил, взял еще одну головку лука, разгрыз ее и осмотрелся.

Хотя чего там было осматривать? Трактир был как трактир. Там, где сидел Иван, было еще почти просторно, зато дальше вперед, ближе к прилавку, народу сидело все больше и больше, а возле самого прилавка было уже совсем не пробиться. И там больше всего шумели. Так же много шуму и толкотни было налево от прилавка, возле чана с пивом. А еще, и это уже по всему трактиру, было очень сильно накурено, а так как табак был дрянной, то и дым был такой же — очень густой и въедливый. То есть, опять же говоря, трактир был как трактир, только одно тогда в нем было необычно — это о чем шумели. А шумели, конечно, о том, что только что было в Казанской, отчего так получилось и чего теперь ждать дальше. Пораспускали языки, думал Иван, болтают всякое, а ничего не знают и не понимают! Вот первое: откуда они взяли, что будто бы сегодня ночью была битва между царем и царицей, то есть между голштинцами и гвардией, и гвардия взяла верх, царя пленили, связали и отвезли в Шлиссельбург, поэтому теперь правит царица и ей присягают. Или еще вот такое, это уже за другим столом: что царь вчера велел схватить царицу и царевича, и их схватили, посадили в бочку, бочку засмолили и уже повезли на корабль, но тут прибежали измайловцы, офицер велел бочку рубить, разрубили, царицу и царевича вывели вон и понесли на руках до Казанской, а дальше сами видели, что было. А бочка, спрашивали, что? А как что, засмеялся рассказчик, а в бочку царя! А после бочку опять засмолили и на берег выкатили, и только хотели послать за царицей, узнать, что она царю присудит, а тут ветер вдруг как дунет — и бочка покатилась, покатилась в море! И там утонула, и все. Сказав это, рассказчик утер губы рукавом. Ему поднесли, и он выпил. А в это время за третьим столом…