Жаркое лето 1762-го - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 8

— Да жарко же! — сказал Иван.

— Сам знаю, — строго ответил Митрий, продолжая совать полушубок.

Иван взял его, скатал и положил в изголовье. А после лег и велел разбудить его в девять, даже если никто не будет его спрашивать и если даже Семен не придет. Митрий пообещал так и сделать, и вышел. А Иван разулся, лег, закрыл глаза и задумался. Думать ему было о чем, даже слишком много было всякого, просто даже голова гудела. Нет, думал Иван, так не годится, думать тоже надо по порядку, а не о чем попало. И думать надо о главном! Вот он сейчас — а что, может, и прямо сейчас, в этот вечер — освободится и поедет на Литейную, к Анюте. Он и перстенек уже купил, очень красивый, тоненький и с камушком. Камушек красный как кровь… Нет, что это! Приказчик говорил, что красный — это страсть. Ну, они наговорят, думал Иван, но чувствовал, как щеки у него краснеют. И вот тоже красный цвет, и что в этом плохого или страшного? Когда Анюта краснеет, ему всегда весело. Он даже…

Нет, вдруг подумал Иван, на Литейную ему сегодня не попасть. Потому что государь велел остаться и ждать приказаний. Но зато, думал Иван, он что еще сказал? Сказал просить что хочешь. Но про Анюту Иван, конечно, просить не будет, про нее он спросит у Данилы Климентьича. Да и тут, тут же подумал Иван, все давно уже спрошено и все отвечено. А после вышла эта незадача! Ну да ничего, дальше думал Иван уже почти что весело, тут же тоже все одно к одному складывается и, может, уже сегодня в ночь все решится. Или когда его вызовут? Потому что царю это что? Сущий пустяк! А для него это судьба. Да, именно судьба, вспомнил Иван слова дяди Тодара. Давно он это говорил, подумалось. И сразу вспомнились Великие Лапы. И представились они Ивану не такими, какими они были по словам Базыля, то есть пограбленными и сожженными, а, наоборот, чистенькими и сытыми. Тогда тоже было лето, но уже был вечер, они с дядей стояли на пригорке и смотрели на деревню, и дядя говорил: смотри, какая красота, а как помру, кому все это отойдет? А ты, Янка, с чем останешься? А Иван засмеялся, сказал: а мне царица таких деревень знаешь сколько отвалит? Может, пять, а может, даже десять! Э, совсем невесело ответил дядя, так то же будут чужие деревни, а здесь все свое. А Иван ему тогда: и там тоже будет все мое. Я в бригадиры выйду, а потом в генералы, а потом, может, даже в сами генерал-фельдмаршалы. Э, засмеялся дядя, как бы ты в Сибирь не вышел, а не в генералы. Потом еще сказал в сердцах: и где та твоя царица? А теперь, вдруг подумал Иван, так ведь оно и получилось — померла царица. А новый царь… Что новый царь! Что мы — без глаз и без ушей, ничего не видим и не слышим? То есть вот ведь как оно все повернулось, уже совсем тоскливо подумал Иван. После еще подумал: а если…

Но не додумал, а крепко заснул.

Проснулся Иван оттого, что почуял: беда, он проспал! И сразу же открыл глаза и увидел, что уже и в самом деле сильно поздно. Но и, конечно, не темно еще, потому что в такую пору под Петербургом настоящей ночи не бывает, это же такая широта высокая, как им объясняли в Корпусе…

Только теперь было не до Корпуса! Иван быстро повернулся и увидел, что напротив него, за столом, сидит Семен. И Семена видно не всего, потому что его заслоняет большая бутыль. Даже очень большая, подумал Иван, на двоих столько нельзя. Особенно если ждешь вызова. Или…

А дальше было уже не до мыслей, так как Семен уже заметил, что Иван проснулся — и сразу просветлел лицом, повернулся к двери и велел:

— Митрий! Ты где пропал?

Митрий ответил, что он здесь, после почти сразу же вошел и начал накрывать на стол. Чего там только не было! И все это жирное, скоромное, мясное!

— Э! — весело сказал Семен, перехватив Иванов взгляд, а Иван уже сидел, смотрел на стол. — Один же только раз живем! А тут еще вчера послабление вышло. Посты отменяются, слышал? Царский указ! А пост какой? Петров! И он тоже Петр. Вот так! — А потом, наверное, на всякий случай, Семен повернулся к образам и перекрестился.

Иван был спросонья, молчал. Тогда Семен еще сказал:

— Да, это истинно так. Вчера было дано высочайшее указание Синоду, дабы отныне соблюдении постов было необязательным. Так ты это, небось, уже слышал. Тебя же тот твой человек чем сегодня потчевал? Литовским салом, я так думаю. И господин Клушин то же самое сказал.

Иван поморщился. Он не любил эту Семенову присказку про господина Клушина, который якобы все знает и все видит. Ат, каждый раз думал Иван, как весело, прямо хоть брюхо надорви! И он опять поморщился.

— Но это еще что! — опять заговорил Семен. — А в том указании еще и другое предписано: не осуждать грехи против седьмой заповеди. Ибо, там так буква в букву, «и Христос их не осуждал».

— Ну! — только и сказал Иван.

— Ну! — повторил Семен. — Ладно, пока что хватит. — И сказал уже Митрию: — Иди, проводи барина. Дай ему воды умыться, и холодной! А то он совсем со сна. — После опять повернулся к Ивану, сказал: — И это хорошо, что ты так выспался. Я нарочно велел не будить. А теперь чего? Теперь царь уже тоже за столом, не беспокойся! — Это он говорил уже в спину уходящему Ивану. После еще добавил: — Теперь про нас никто до самого утра не вспомнит. Да и нам же не обязательно всю допивать. Мы только попробуем и уберем.

Иван шел за Митрием и думал: Семен, похоже, уже крепко выпил. Или, может, тяжело ему, может, у него дома чего случилось. Закуски и бутылка, думал Иван дальше, уже умываясь, это, конечно, из дому, то есть из деревни, так, может, и какая весть тоже оттуда, вот Семен и расшумелся. А потом, когда Митрий уже подал ему полотенце, Иван, утираясь, подумал: седьмая заповедь, срам какой, Господи, прелюбодействовать дозволено, так, что ли? Хотя чего тут удивляться, думал он, возвращаясь к столу, оду на восшествие государя на престол кто сочинил? Не Ломоносов же и даже не Сумароков, а Ванька Барков, матерщинник! И вот теперь получай. А увидев стол и уже полные на нем стаканы, Иван совсем смутился и подумал: и тут еще это. Но все же сел за стол. Потому что жизнь, подумал он, есть жизнь, и Семен же это от души, и тут главное знать меру и вовремя остановиться.

И дальше сперва было так: они чинно сидели, неспешно выпивали и закусывали, Семен, что говорится, не гнал лошадей, а даже два или три раза напомнил, что Ивану завтра утром к царю. То есть Семен уже не был таким дерзким, как вначале, государственных дел не касался, и даже военных тоже, а больше рассказывал о своей тамбовской деревне, откуда к нему недавно приезжали его воры. Он их всегда именовал только ворами. Но все равно их любил и так и рассказывал о них — с любовью. То есть поначалу все было хорошо. Но потом, чем сильнее они углублялись в ту страшную бутыль, в которой, по словам Семена, была как будто бы обычная вишневая настойка, тем Семен стал все чаще и чаще замолкать и очень внимательно смотреть на Ивана. А Иван при этом ожидал, что вот сейчас Семен скажет ему о том, зачем его царь вызывает, Семен же здесь все знает. Или если не знает, то спросит. Но Семен об этом так ничего и не сказал, а вдруг начал вспоминать свою прежнюю службу у Румянцева и разные тогдашние бывшие с ним в походе случаи, и вспоминал их с радостью, хотя ничего особенно веселого в них не было. А потом вдруг сердито сказал, что вот зато здесь, то есть где он сейчас служит, нет ничего хорошего, да и откуда здесь такому взяться. Зачем, к примеру, мне карета, сказал он уже совсем сердито, мне и в седле было способно. После чего насмешливо добавил: у меня же геморроя нет, как кое у кого! Да и верхом, опять же, здоровее. Я понимаю, продолжал Семен, может, тут я перегнул, у тебя же курьерская служба и без возка тебе никак, тебе же нужно за четыре дня вон аж куда заехать и за четыре же обратно, господин Клушин сказал… Да и ладно этот Клушин, тут же перебил себя Семен, это же возок, а не карета, а ты еще вот чего не слышал. Это же сейчас все только об этом и говорят везде, эти болваны, что будто государь вот что задумал: всех придворных дам со своими мужьями развести, а потом опять переженить, но теперь уже по его, по государеву усмотрению. А чтобы, добавляют, подать им всем добрый пример, он сам первым со своей Катрин разведется и женится на Трактирщице!