Pasternak - Елизаров Михаил Юрьевич - Страница 24

• Предыдущая
• 24/52
• Следующая

«Фольксваген» отъехал на несколько сот метров и остановился. Вначале раздался подземный гул. Потом рвануло в корпусе, через несколько секунд почти одновременно — в цеху и на проходной.

Льнов с усмешкой поглядел на бывший комбинат, охваченный пламенем:

— Хорошо горит.

— Ацетон, бензин, алюминий, хозяйственное мыло, — равнодушно сказал Любченев.

— Теперь фонд имени Елены Ивановны Рерих можно с полным правом переименовать в «Огни большой Йоги».

Слепец застонал.

— Что с ним? — спросил Любченев. — Умрет?

— Нет, — сказал Льнов. — Просто выглядит херово, но раны не смертельны. Все поверхностные…

— В больницу его везти? — Любченев с сомнением посмотрел на Льнова.

— Оставим. Тут скоро и пожарные будут, и милиция, и «скорая», — он вынес бесчувственного парня и положил рядом с дорогой.

Черный «Вранглер» мягко покачивало на деревенских ухабах. Вот показался знакомый с детства плетень с узорчатой калиткой, еще больше покосившийся за прошедшую зиму.

Льнов прошел через непривычно пустой и тихий двор. Изба, второй год не обновляемая, ветшала. За ставней достал спрятанный ключ, открыл дверь.

— Это я, — громко произнес Льнов с порога.

В избе витал легкий фруктовый аромат. На печке лежала неподвижная бабушка.

— Вот приехал тебя навестить, — сказал Льнов, прикоснулся губами к сморщенной пергаментной щеке. — Соскучилась? Я тоже…

Прибрал стоящую на столе тарелку с нетронутой позеленевшей крупой, вынес на двор и высыпал. Затем сходил в сарай за топором и быстро нарубил щепы. Набрал в колодце воды. Вернувшись в избу, расторопно затопил печь и поставил вариться кашу.

Сам присел рядом и начал неторопливо рассказывать:

— У меня все хорошо, и дома, и на работе, сам здоров и родители не жалуются, кланяться велели тебе, извинялись, что сами приехать не смогли…

В избе потеплело. Из подогревшейся бабушки приятно запахло вишневыми опилками и ягодным сбором.

Льнов вытащил горшок, положил в глиняную миску дымной гречки, залил медом и поставил возле бабушкиной руки.

— Вот, покушай, и я с тобою.

Льнов взял ложку и начал есть из горшка и нахваливать:

— Ох и вкусная у тебя каша. Разве на газовой плите такую приготовить?

Он поднялся.

— Раз ты больше не хочешь кушать, я на стол тарелку поставлю. Устал немного, вот полежу на лавке часок-другой, подремлю, — Льнов улегся на широкую лавку, постелив старый тулуп.

Через несколько минут встал.

— Вот, бабушка, отдохнул, по деревне пройдусь, знакомых навещу, а потом к деду пойду, проведаю его…

Свидловка обезлюдела за последние пятнадцать лет на две трети. Кто помоложе был, переехали в город. Старики умерли. Заселенными оставалось лишь девять дворов.

Льнов заглянул к приятелю Ярославу. Ушел от него совсем мрачный. Ярослав говорил, едва ворочая пьяным языком: «Никто не верит, а я в Медвежьем омуте мостря видел. Мне говорят, что это сом был, а откуда там сому взяться?»

Вернувшись в избу, Льнов перебрал дедовы оружейные запасы. Древний ствол из дамаска по-прежнему впечатлял красотой выделки, но Льнов остановил выбор на обрезе противотанкового ружья, симоновской пятизарядке производства сорок второго года. Дед привез ее с войны, на тот случай, если старая пищаль вдруг выйдет из строя. Патрон с каленым сердечником казался Льнову надежней свинцовой круглой пули, пусть и большого калибра.

У Льнова не было опыта охоты на мостря — последнего застрелили больше семидесяти лет назад. Были только рассказы деда Мокара. Прапрадед Льнова вообще ходил на мостря с рогатиной и пищалью.

Льнов, кроме пятизарядки, прихватил двуствольный дробовый самопал. С рогатиной пришлось повозиться. Под крышей дед хранил древки. Наконечник на мостря отдельно лежал в сундуке — мощное обоюдоострое лезвие почти метровой длины подошло бы и для китового гарпуна.

С противотанковым ружьем на одном плече, с рогатиной — на другом Льнов ранним утром зашагал в лес. На поясе в кобуре был самопал, сбоку висел топор. В рюкзаке лежала свежая свиная требуха и мешок из бычьей шкуры.

Лес был тих и благостен. Льнов шел с детства знакомыми тропами. Пришлось лишь сделать небольшую остановку, чтобы подстрелить глухаря. Раненая птица ошалело колотила по земле крыльями. Ей уготовлялась роль приманки.

Льнов вышел к озеру. Ему показалось, что он уже чует горьковатый рыбий смрад, сопутствующий нечисти. Посадив глухаря в мешок из бычьей шкуры, Льнов прикрепил его к сплетенному из толстой лески шпагату, который обернул требухой. Заточенный глухарь всполошился. Забросив ожившую шкуру в воду неподалеку от берега, Льнов стал ждать, когда шум выманит мостря. Озерная гладь долго оставалась неподвижной.

Сжимая рогатину, Льнов высматривал дно. Наконец он увидел его, всплывающего как утопленник.

Почуяв опасность, глухарь отчаянно забился в шкуре. Мострь как омерзительный гигантский пупс подгреб к приманке и перевернулся на спину, чтобы удобнее подъедать снизу шкуру. Слизкое брюхо показалось на поверхности.

Льнов метнул рогатину. Бросок мощного оружия проткнул мостря насквозь и утащил на дно. Держа наготове топор, Льнов прыгнул с берега, погрузившись по пояс в воду.

Древко уходило через раздувшееся грязно-голубое брюхо в озерный песок. Черные внутренности разлезлись и трепыхались. Уродливый младенец с бульдожьими чертами был еще жив и тоже видел Льнова. Из зубастого рта вылетело несколько пузырей, мострь хлопал морщинистыми глазами. Маленькие, со сросшимися пальцами ладони и ступни шевелились как плавники.

Мострь обхватил древко ручками и стал подтягивать себя вверх. Голова его и туловище показались над водой, и вместо пузырей изо рта вырвался пронзительный яростный плач: «Буда!»

Рогатина надежно пригвоздила мостря к озерному дну.

Льнов выбрался на берег, установил ружье в нескольких метрах от мостря, приспособив вместо сошек древесную развилку.

Новое, непристрелянное оружие страшно подвело Льнова. Мощный патрон разорвал мостря в животе пополам и перебил древко — тварь освободилась.

Голову с разорванной грудью выкинуло на берег. Помогая себе ручками, синий урод спешил к воде. Льнов выстрелил из двух стволов самопала. Крупная дробь увязла в мостревой голове, но не развалила ее. Живучесть существа была поразительной. Увидев вновь целящегося Льнова, мострь взвыл свое «буда!» и плюхнулся в озеро.

Когда Льнов подбежал к берегу, мостря уже не было. Он исчез в песчаном дне. Кишки, нижняя часть живота с крошечными гениталиями мужской особи и кривыми жирными ножками плавала на поверхности.

Льнов выловил огрызок туловища. Достал из рюкзака склянку с бензином. Глядя на черный дым, исходящий от нечистого тела, Льнов заставил себя думать, что мострь все равно не оправится от такой раны и подохнет.

К вечеру Льнов добрался до скита. Досада, разъедавшая сердце после бесславной охоты на мостря, сразу исчезла, едва донесся низкий шум Устени. Льнов приблизился к гостеприимно распахнутым дверям скита, зашел внутрь и увидел дедушку Мокара.

Он выглядел так же, как и двенадцать лет назад, седовласый, бородатый, лежал в своей выгоревшей куртке и штанах, заправленных в тяжелые кирзовые сапоги. Ветер бормотал в старике тихие слова о рае.

Льнов присел рядом и почувствовал, как устал за последнее время. Опять вспомнился тот страшный путь с дедушкой на плечах, через лес…

Они пошли на охоту, и посреди дня дедушка вдруг лег на землю и сказал:

— Засыпаю я. Смертью. Не дотяну до хаты. А до Тригорьева скита идти ближе, неси меня туда. Видно, так и должно было случиться, раз я нашел его, чтобы мне в нем и лежать. Спеши, Васька, чтобы я раньше не уснул.

И Льнов, закинув дедушку на плечи, бежал без передыху несколько часов. Уложил его в ските. Дедушка некоторое время дышал, потом затих. Льнов напряженно вслушивался, когда же он оживет ветром, но дед лишь коченел и молчал. Когда Льнов с горечью осознал, что дедушка просто умер, произошло необычное.

• Предыдущая
• 24/52
• Следующая