Скелет (ЛП) - Уивер Бринн - Страница 21

Он поворачивает мое лицо в другую сторону.

Папа борется, лежа на животе рядом со мной, его руки связаны за спиной с лодыжками, кляп во рту влажный. В его глазах ярость. Паника. Он пытается подобраться поближе ко мне, но мужчина, который держит меня в своих объятиях, отталкивает папу.

«Сейчас, сейчас», — говорит мужчина, отпуская мое лицо, чтобы вытащить из кармана пиджака древнюю видеокамеру. — «Не издавай ни звука, или узнаешь, насколько страшнее будет его наказание».

Мигает красная лампочка видеокамеры, ее бездушный стеклянный глаз безразличен к моим страданиям, лишь следит за каждым выражением моего покрытого синяками и опухшего лица. Мое дыхание учащается. Сердце бешено колотится. Я пытаюсь сосредоточиться на этих трех маленьких буквах под мигающим красным светом. Сосредотачиваю на них каждую каплю своего сознания. Rec. Rec. Rec.

Нож проскальзывает у меня между ребер.

Я не издаю ни звука. Даже когда лезвие рассекает каждую клеточку мышц и плоти. Когда пронзает мое легкое. Когда этот человек медленно опускает его, чтобы погрузить сталь по самую рукоять. Я подавляю каждое отчаянное желание закричать и умолять, кричать, чтобы боль прекратилась. Я не подведу папу, как только что подвела маму.

Но папа не может удержаться, чтобы не бороться за меня.

На каждый крик, который я проглатываю, папа умоляет через кляп. Он бьется в своих путах. Его приглушенные слова — отчаянный напев. «Пожалуйста, только не моя девочка.» Снова и снова его мольбы повторяются, как вспышки, которые повторяют мигающий красный огонек видеокамеры. И когда второе лезвие вонзается мне в грудь, и мужчина откидывается на пятки, чтобы зафиксировать, как дрожит одна рукоять рядом со второй, я смотрю на своего отца, у него слез намного больше, чем у меня.

Красный индикатор мигает и гаснет.

Запах крови и дешевого аптечного спрея для тела наполняет горячий воздух между нами, мужчина наклоняется к моему уху. Я изо всех сил пытаюсь заглушить свое молчание жаром в горле.

«Ты хорошо справилась, детка», — шепчет он, его дыхание и слова липкой пленкой покрывают мои спутанные чувства. — «Такая храбрая молчаливая девчонка».

Щетина царапает угол моей челюсти, когда мужчина проводит губами по моей коже, чтобы запечатлеть поцелуй на щеке.

Вес мужчины покидает мое тело. Я яростно качаю головой, единственный звук от меня — урчащее дыхание в поврежденном легком, когда я умоляю его отчаянным, просящим взглядом.

Он улыбается.

«А вот папа… не был таким уж хорошим мальчиком», — шепчет он, оседлав спину моего отца. Папа изо всех сил пытается оттолкнуть его, и ему удается всего на мгновение сбросить нападавшего. Но этот момент — не более чем дуновение времени, не длиннее биения сердца.

Мужчина выхватывает молоток из потертой кожаной петли на поясе.

Именно в этот момент я усваиваю важный урок о том, что время жестоко.

Время замедлится по желанию, заставляя вспоминать каждую деталь того, что хочется любым способом забыть, например, потертую деревянную накладку на ручке молотка, или отчаянный крик отца, или блеск слез в его глазах. Заставит увидеть отблески света в гостиной на полированном металле тупой головки молотка. Возможно, ты никак не вспомнишь, когда в последний раз говорила своим родителям, что любишь их, но запомнишь звук тошнотворного стука, с которым молоток ударяет отца в висок, или цвет крови, которая разбрызгивается по кремовому ковру.

Время замедляется, чтобы ты никогда не забывала, насколько ты бессильна.

И я совершенно бессильна. Бессильна что-либо сделать, кроме как впитывать каждую деталь жестокого нападения, пока мой разум, наконец, не начнет отключаться.

Изображения и звуки расплываются и искажаются, пока волна холодного воздуха не смывает пот и кровь с моей кожи. Когда зрение проясняется, я замечаю отсутствующее выражение на умирающем лице папы. Раздается влажное ритмичное бульканье, так его последние вздохи вырываются из груди, его отрезанный язык валяется на ковре между нами. Но есть и другой звук, с другой стороны, — задыхающаяся мольба под угрожающим шепотом.

«Ты неряшлив. Любитель. Недостойный. Это моя территория.»

Это требует колоссальных усилий, но я поворачиваю голову на звук.

Убийца стоит на коленях между мной и телом мамы. Он изо всех сил пытается отодрать провод от своей шеи. Позади него стоит мужчина, одетый в черное, в кожаных перчатках, плотно обтягивающих костяшки пальцев, тянет деревянные рукоятки удавки назад к своей груди.

Он прекрасен. Очень красивый. Старше меня, но молодой, может быть, лет двадцати пяти. Темные волосы, высокие скулы, тонкая улыбка на пухлых губах, он наблюдает, как его добыча бьется в конвульсиях. Он свирепый ангел. Сосредоточенный и решительный. Спаситель, вершащий правосудие, на которое я не способна.

Он еще сильнее затягивает удавку и снова шепчет мужчине, которого держит в своей хватке.

«Твои кости не станут выдающимся трофеем на моей стене, но я все равно возьму их».

При этих словах мужик сопротивляется еще сильнее. Ангел движется вместе с ним, в каждом отраженном движении сквозит текучая грация. Его единственное внимание сосредоточено на горле, зажатом в безжалостной хватке. Кажется, он даже не замечает моего существования. Как будто он не слышит моего затрудненного дыхания и не чувствует тяжести моего пристального взгляда.

Он не замечает крошечного кусочка бумаги, который выскальзывает у него из кармана.

Он не видит, как мои связанные руки ползут по окровавленному ковру, чтобы схватить упавший чек.

Он не смотрит, как я читаю его, не видит, как я закрываю глаза, чтобы запомнить каждую деталь. Он не знает, что я подтягиваю его к себе, чтобы положить в карман.

Ресторан на кампусе и бар «Arley's». Университет Ревери-Холл. Оплачено наличными. Пеллегрино. Салат «Цезарь» с курицей. Капучино.

Я закрываю глаза, как мне кажется, всего на мгновение, снова и снова прокручивая в уме эти детали, пока они не отпечатываются в моем мозгу.

Когда я открываю глаза, моего ангела больше нет. И мой мученик тоже исчез. Отрезанный язык отца, видеокамера, молоток — все исчезло. Все, что осталось, — это ножи в моей груди и остывающие тела родителей на полу. Нас выбросили, оставили мерзнуть на сквозняке из открытой двери или окна где-нибудь в доме. Но этот поцелуй холодного воздуха подстегивает меня, ложась на мои раны, как шепот, который говорит мне продолжать ползти. Несмотря на боль, слабость, страх и отчаяние, это толкает меня на четвереньки, требуя, чтобы я проползла по битому стеклу и нашла мамин телефон. Изо рта у меня течет кровь, и я хриплю, превозмогая боль от коллапса легкого, но холодный сквозняк все еще цепляется за меня, умоляя продолжать.

— Кайри.

Это слово достаточно знакомо, чтобы быть реальным, и не настолько знакомо, чтобы вбить клин между прошлым и настоящим.

Я моргаю. Мое дыхание становится прерывистым. Фантомная боль обжигает легкое. Я вижу стекло на полу у себя под руками. В одно моргание мои ладони на ковре в доме, мягкий ворс — это ласка между острыми укусами заостренных осколков. Но когда я снова моргаю, мои ладони лежат на блестящем сером кафеле моего кабинета. Единственная связь между этими двумя мирами — звук моих выдохов и звон разбитого стекла.

— Кайри… отпусти.

Чья-то рука обхватывает меня за плечо. Кожа под моей влажной рубашкой наслаждается прохладным прикосновением. Я вся мокрая от пота и дрожу, как в лихорадке. Моя голова пульсирует ровным гулом, по мере того как прошлое отслаивается, а настоящее вырывается из удушающей хватки.

— Это просто воспоминание, — говорит Джек тихим голосом, другая его рука обхватывает мое запястье. Его пальцы останавливаются на моем бешено бьющемся пульсе. Когда я отрываю взгляд от стекла и поднимаю глаза, Джек переводит взгляд со своих часов на мои, его губы сжимаются в мрачную линию. — Оно больше не реально.