Из жизни кукол - Сунд Эрик - Страница 17

Пока Кевин раскуривал сигариллу и кашлял от едкого дыма, Вера изучала его.

– Я бы хотела побольше услышать об этих девушках. Как насчет поужинать сегодня в “Пеликане”? Уже ноябрь, а мне не хочется идти туда одной.

У Веры и отца установилась традиция – раз в год ужинать в кабачке “Пеликан” в южной части города, так они отмечали каждый свою пенсию. Папа вышел в отставку пятнадцать лет назад, Вера – на пять лет позже, и оба ушли на пенсию в ноябре.

– Давай, – согласился Кевин.

Вера пообещала заказать столик на семь часов. Когда они вернулись к часовне и уже собирались прощаться, между ними вклинился брат Кевина, который неизвестно зачем так и торчал возле часовни.

– И что… Стуран удалось продать?

Родительский дом, виллу на Стура Эссинген, недавно выставили на продажу, и, если верить риелтору, предложения уже пошли.

– Скоро продадут. Получишь свою долю.

– Хорошо… – Брат улыбнулся. – Не исчезай, Костнер. Рад был повидаться.

Вот, значит, зачем он задержался. Кевин улыбнулся в ответ:

– И я рад.

Широкая спина брата стала удаляться. Радом с братом шагал дядя-извращенец.

Они о чем-то тихо беседовали. О чем, интересно?

А вдруг и брат тоже… Нет, не может быть.

– Кевин, ты чего? – Вера встала рядом с ним.

Видишь мужика, который так беззаботно шагает рядом с братом? Знаешь, что он сделал со мной, когда мне было девять лет?

– Ничего, – ответил Кевин и затушил сигариллу. – Ну, до вечера. Я скучал по тебе.

Кевин достал телефон, сунул в уши наушники и двинулся прочь. По радио анонсировали программу, в которой будет обсуждаться тема иммиграции.

Вскоре Кевин потерял из виду последних из тех, кто пришел почтить память отца. Вокруг начали появляться другие надгробия. Мусульманская часть кладбища, надписи на могилах гораздо скромнее. Кевин обратил внимание на то, что за могилами здесь ухаживали не так тщательно.

Темой радиодебатов были иммигранты из стран Евросоюза, в первую очередь цыгане из Румынии и Болгарии; они всё более многочисленными толпами ехали в Швецию, чтобы там попрошайничать. Один из участников передачи уверенно утверждал, что причина растущего недоверия местных жителей к нищим всего одна – расизм, но ему тотчас же возразили.

“Те, кто испытывает отвращение к нищим, видят в них себя. Вот как выглядели бы они сами, если бы у них не было дома, денег, не было иллюзий. Им страшно, что они сами могут очутиться на улице”.

Кевин подумал про дядю. А вдруг он ненавидит дядю потому, что боится сам сделаться таким же?

Вдруг он боится, что в душе каждого мужчины, и в нем самом тоже, таится потенциальный насильник?

Во рту стало кисло, как от изжоги; Кевин остановился и сделал глубокий вдох. Откуда у людей такая уверенность во взглядах на вещи, почему они настолько убеждены, что знают себя? Кем был бы он сам, живи он, например, в Германии в тридцатые годы? А вдруг он через несколько лет возненавидит мусульман, если все прочие станут их ненавидеть?

Кевин оглядел мусульманские могилы. Трава не подстрижена, осенние листья не убраны. Что это – неумение обихаживать могилы, или просто надо, чтобы они выглядели, как есть? В глазах Кевина могилы были неухоженными, но кто-нибудь другой, возможно, увидел бы нетронутый человеком покой.

Одно из надгробий, ближе всех к ограде, покосилось, словно вот-вот упадет. Тут же Кевин увидел, что еще одно, с изображением покойного, изуродовано вандалами до неузнаваемости, а чуть поодаль испохаблены сразу несколько. Кто сделал это и зачем?

Кевин тут же с неудовольствием понял, что ответы будут разными – смотря кому задашь этот вопрос. Мусульмане сами изуродовали, скажет один, намекая на запрет изображать живые существа. Другой с той же уверенностью скажет, что это дело рук ксенофобов, а третья машина по производству мнений выдаст: вот он, результат смешения культур. И все будут стоять на своем. Их вера – их убеждения.

Верить в Бога означало знать, что Бог существует. Вера оказалась столь сильна, что перестала быть верой, но продолжала так называться. Однако в большинстве контекстов слово “вера” означает, что человек вовсе не уверен в том или этом. Человек предполагает, строит догадки, воображает.

Дебаты по радио продолжались.

“Все более обычными становятся самые отчаянные способы проникнуть в нашу страну. Пример – мужчина (чья личность пока не установлена), которого нашли мертвым на мосту Лильехольмсбрун в Стокгольме. По словам полицейских, мужчина выпал из самолета, он прятался в люке шасси. Самолет летел из Брюсселя и уже заходил на посадку в аэропорту Броммы, когда…”

Мысли Кевина снова вернулись к отцу. Сколько же всего они не успели обсудить. Теперь у него больше нет выбора, не осталось выбора, который мог бы привести к знанию и истине. Кевин мог только предполагать, строить догадки. Верить.

Какая-то участница радиодебатов сказала, что, по ее мнению, у беженцев часто бывает ложное представление о Швеции. Она вовсе не рай, каким ее изображают, и особенно тяжело интеграция дается чернокожим мужчинам из африканских стран, вроде того несчастного, что выпал из самолета. Кевин почувствовал, что по горло сыт этими рассуждениями. Он выключил радио, сунул наушники в сумку и пошел дальше.

Ближе всего оказался выход у еврейской части кладбища. Кевин отметил, что иудейский обычай при каждом посещении оставлять на могиле камешек начал распространяться на близлежащие христианские и мусульманские захоронения.

Эти камешки – как идеи, подумал он. Распространяются и укореняются в новых местах, иногда совершенно неожиданных.

Думал ли отец, куда попадет после смерти? Может, он снова начал верить в Бога, как в детстве?

“Знакомство с собой – занятие на всю жизнь”, говаривал он. Отец время от времени выдавал такие фразы, короткие мантры, и несмотря на отцовский атеизм, в них часто говорилось о Боге или религии. Отец высмеивал предрассудки, но сам так и не избавился от них до конца.

За воротами кладбища Кевин сообразил, что придется сделать крюк, а до метро путь неблизкий. В сером тумане уже начинали вырисовываться контуры станции, когда у него зазвонил телефон. Звонил Лассе, его шеф, и Кевин сразу ответил.

– Прости, что беспокою… Ты как?

– Нормально. Тяжеловато, конечно.

– Прими мои соболезнования. Но ты вроде хотел быть в курсе… Не заглянешь в управление? У нас появились материалы с телефона погибшей девочки. Еще хорошо бы, чтобы ты посмотрел одно видео и… как ты это называешь?

– Ляпы?

– Точно. Один ляп я, кажется, нашел. В видео из списка улик, которые мы собирали два года назад.

Кевин застыл.

– Речь о той белокурой девочке? Нове?

– Да… А ты откуда знаешь?

– Буду через полчаса.

Надо было послать его к черту сразу же. Нова с самого начала чуяла, что дело нечисто, но продолжала отвечать на сообщения.

Все началось три месяца назад. Он написал ей, что она классно выглядит. Ему нравится. На аватарке был симпатичный парень, даже, по мнению Новы, слишком симпатичный, но она не удержалась и ответила. Когда он написал, что ему пятнадцать, она соврала, что ей тоже пятнадцать. Он сказал, что его зовут Петер, и тогда это не показалось ей странным, хотя теперь она думала, что среди пятнадцатилетних Петер не особо распространенное имя. Так могут звать кого-нибудь, кому лет сорок-сорок пять.

Первые недели ушли на знакомство. Оба прогуливали школу, притворялись больными, чтобы чатиться, пока мама подбирает мусор, а Юсси напивается, сидя на лавочке в центре.

Он прислал ей несколько фотографий – тоже ничего странного. Ну, может, пара-тройка фоток из бассейна, на некоторых он был голый выше пояса; он спросил, не кажется ли он ей некрасивым. Она ответила, что конечно же нет, и даже наоборот, у него красивое тело, и тогда он попросил ее фотографию. В купальнике или вроде того. Нова поколебалась, но фотографию послала.