Полудержавный властелин (СИ) - Соболев Николай Алексеевич - Страница 23

Симеон в тот вечер сильно им пенял, что не пошли помолиться в церковь, где в раке лежало нетленное тело одного из младенцев, избитых царем Иродом при рождестве Господа Иисуса Христа. Но Авраамий сказал, что на тот дукат они до дома доехать смогут.

Илюха покопался в бирках с зарубками, выбрал несколько и, старательно сопя, принялся с них переписывать расстояния: «От Загреба до Копрыницы десять миль, и до реки Давы еще миля. Та река у рубежа Словенской земли с Угорскою землею. А от Дравы до Будина двадцать семь миль. И Будин есть град стольный угорского королевства, и стоит на славной реке Дунай. А из Будина за Дунай перевезлись и поехали на четвертый день».

За эти четыре дня они успели переругаться, помириться, и снова переругаться.

В Буде хорошо знали о нестроениях в Польше и Литве — кое-кто из польских панов перебрался в Угорщину в ожидании, пока на родине утихнет. Авраамий считал, что имея охранную грамоту от цесаря, нужно как можно быстрее пересечь Польшу и попасть в Витебск. Илюха с Бежихом все языки намозолили, толкуя упрямому попу, что половину пути придется идти по землям, где нету высшей власти и где каждый князь или боярин мнит себя пупом земли и на письма цесаря плюет. Симеон же помалкивал, поскольку не мог спорить со своим иереем, но тоже понимал, что смысла соваться в пасть ко льву нету никакого.

Жили они на постоялом дворе прямо под Будайской крепостью, весьма великой и обширной, не так давно перестроенной цесарем Жигмонтом, и каждый день долбили суздальским епископу и монаху про обходной путь.

— Никак не мочно через Польшу, — жаловался Симеону Бежих.

— Попадем, как кур в ощип, — вторил ему Илюха.

Симеон соглашался, но тож не мог пробить упорство владыки.

— Скажи авве, что лучше медленно плыть, чем быстро ехать, — наконец нашелся Бежих.

— По Дунаю? — изумился монах.

— По Дунаю до Пожони[iii], оттуда до Вратиславы[iv], дальше по Одре до Соленого моря, там в Ригу и по Двине до Витебска.

— А там уже наша земля, рукой подать, — разулыбался Илюха, стоило лишь подумать о своей вотчинке.

— Да и дешевле выйдет, коней не кормить, — подкинул еще довод Бежих.

Наверное, это и решило дело. Авраамий и так был скуповат, да еще в дороге они поиздержались и дукат сербского деспота пришлось отдать еврею-меняле. Тот долго взвешивал монету, пробовал на зуб, предлагал выдать вместо серебра заемное письмо, по которому в любом городе цесарства евреи отдадут долг… Наконец, со вздохами и причитаниями отсыпал серебряной монеты, уверяя, что любой другой меняла даст меньше, и что от своей доброй души он скоро разорится. Авраамий, оставшийся на постоялом дворе, дабы не оскверниться общением с иудиным племенем, долго плевался и шипел и бурчал, что клятый жид наверняка обманул доверчивых путешественников. «Так сходил бы сам разменял, отче» — чуть было не ляпнул Илюха, но сдержал язык.

Дорога сквозь Моравские ворота, где Господь не дал соединиться Судетским горам с Каменным поясом[v], и дальше до Остравы снова слилась в один сплошной поток городов и сел — Острихом, Комаром, Пожонь, Бжецлав, Брно, Оломуц — и каждый раз Илюха, сверяясь со своими бирками, тщательно записывал, сколько миль от одной ночевки до другой, да где какие чудеса видели.

В Остраве сторговались с лодочником на довоз до Ополя, откуда уже можно плыть на большой барке. Лодочник всю дорогу болтал с Бежихом, рассказывая о событиях в Чешском королевстве со времен разгрома гуситов, и Бежих то мрачнел, то крестился, радуясь, что покинул ставшую такой неуютной и опасной родину. Больше всего лодочник не советовал останавливаться в самой Вратиславе, где лютовал епископ Конрад, изувер и фанатик, сжигавший людей по одному только подозрению в гуситской ереси. Мало того, что он отправлял людей на тот свет почем зря, так еще и перед казнью приказывал волочить несчастных лошадьми по всему рынку.

В Ополе пришлось снова идти к меняле, на этот раз немцу.

— Аутш, всего семьдесят грошей за дукат??? Да он надул вас не меньше, чем на пять грошей! — немедля облил грязью предшественника меняла, а затем, причитая точно так же, как иудей в Буде, отсчитал им кучку мелочи.

Владыко Авраамий долго наливался дурной кровью, но волю чувствам дал только на постоялом дворе.

— Каиново племя! Христопродавцы! — бушевал он, проклиная будайского жидовина и скорбя о недополученных пяти грошах.

— Все они одним миром мазаны, авва, — попытался утешить его Симеон.

— Точно, — рассудительно заметил Бежих, — каждый на менялу допрежь скажет, что обмащик.

— Деньги-то нам в Буде нужны были, — Илюха к серебру относился с уважением, но не убивался, если оно уходило из рук, — а не в Ополе.

Но епископ суздальский все никак не мог успокоиться, высчитывая, сколько еще придется отдать жадным менялам по дороге домой, и проклинал иудеев.

— Не сумуй, отче, вера и род в этом ремесле значения не имеют, все они обманщики.

Но Авраамий все равно бухтел.

Деньги они на всякий случай разделили на четверых. Бежих договорился о проезде до самого Штеттина, но во Вратиславе чуть не попались. Там, на вымолах, они решили в город не ходить, убоявшись рассказов лодочника о кострах, на которых за собором Святого Войцеха жгли еретиков, ан церковные власти пришли к ним сами.

Расслышав знакомое звяканье сбруи, Илюха откинул попону, под которой так сладко спалось на пахнущих смолой досках палубы и, подняв разлохмаченную голову над бортом, увидел полтора десятка вооруженных всадников.

Впереди ехал явный инок, в белой рясе и черной епанче. «Доминиканец» — узнал орденское облачение нахватавшийся во фряжской земле Илюха.

Он покрутил головой — и кормщики побогаче, и лодочники попроще, не говоря уж о таскавших мешки да бочки крючниках, скинули шапки и почтительно согнули спины.

Уже у самого края деревянного вымола инок откинул с выбритой макушки черный клобук и, грозно сдвинув сросшиеся брови, вопросил:

— Кто такие, откуда, куда, зачем?

Кормщик, все время кланяясь, порывшись в поясном кошеле, выудил и подал грамотку. Беглецы тем временем собрались в кучу, соображая, что делать дальше. У Илюхи мелькнула мысль сказаться школярами из Болоньи, но Авраамий и Симеон для того староваты, а ему с Бежихом полусотни выученных фряжских слов никак не хватит, чтобы изобразить знание латыни.

— Это кто? — показал на русичей монах, вернув грамотки.

— Попутчики, святой отец, до Штеттина. Торговля, сами знаете, после гуситских погромов только-только поднимается, на полуночь порожни ходим, — затараторил перевозчик, но замолк по жесту белорясника.

— Кто будете? — напрямую спросил он Авраамия, угадав в нем старшего.

Правой рукой доминиканец перебирал четки, висевшие на простом кожаном пояске, а кнехты, будто по команде, встали полукругом, не оставив иного пути к бегству, кроме как в холодную воду. Да и то, двое вытащили из-за спин самострелы.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — прошептал Авраамий, — Симеон, подай опасную[vi] грамоту.

Ее-то он и протянул доминиканцу со словами «In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti»

На лице монаха мелькнуло удивление, но он перекрестился как бы не раньше прочих, развернул харатью и быстро пробежал ее глазами.

— Бискуп? — поднял он взгляд. — А где же свита?

— Вот все.

— Маловато.

— Земля у нас небогатая, — сурово отмолвил Авраамий латынью, — иерархи в апостольской бедности пребывают.

Монах вздернул бровь, вернул охранную грамоту и, сделав знак своим ехать дальше, напоследок бросил:

— Доброго пути.

— Спаси Бог!

Кнехты развернулись, и вскоре на вымолах вновь закипела работа.

— Кто это был? — дернул Илюха кормщика.

— Отец инквизитор.

— Ереси выискивает, — добавил Бежих, не дышавший с самого появления монаха.

Сын боярский встал размять затекшие от сидения члены, походил по горнице, покрутил руками и шеей, потянулся и снова взялся за писанину.

До самой Риги доправились без приключений, если не считать качки на Соленом море, да пару раз кораблик, не терявший берег из виду, прятался в бухточках при тяжелых тучах и крепком ветре. Серебро, правда, отдали за перевоз все до последней денежки, но ганзейцы сказывали, что в Риге, за стенами, уже стоит торговый двор, где ведут дела купцы из русских княжеств, на то и понадеялись.