Натюрморт с часами - Блашкович Ласло - Страница 37

Подвал сухой и глубокий, петли на массивных дверях заржавели и скрипят, замком можно убить. Его давно не используют, недостаток — слишком крутая лестница, на которой легко поскользнуться и слететь, как со спины мустанга. Юноши превратили подвал в прекрасное хранилище для картин Богдана. Есть и более подходящие для этого места, но тут дело в игре, в таинстве, в клятвах. Они сидят под землей, как ранние христиане, они верят, что находятся в новом, более прекрасном мире. Под светом карбидной лампы чередуются расставленные вокруг картины, меняются и лица заговорщиков. Все иначе, они выходят из подвала в упоении, в трансе, словно их барабанные перепонки полопались от крика Цирцеи.

И сейчас у Богдана, когда он один, кружится голова, выходя, он запирает дверь на огромный замок, который они между собой называют «пояс невинности». Поэтому и не сразу чувствует чью-то руку на плече. Потом вздрагивает, словно со сна, в страхе отпрыгивает в сторону. Сначала он не может разглядеть лица лесного духа, нет, это все-таки ведьма из домика в лесу, бах, меня разобьет паралич, откуда вы здесь, Девочка?

Я про вас знаю, — говорит Девочка с укоризной.

Вы зачем за нами следите?

Я вас охраняю.

Охраняете? Вы можете пострадать, наткнуться на волчий капкан или попасть в трясину, на вас могут напасть собаки, — пугает ее Богдан.

Ничего со мной не случится, если я с вами, — уверена девчушка. Богдану назойливая близость обременительна, но он ей все-таки рад. Какая же скотина человек, — посмеивается он про себя.

Почему здесь так холодно? — спрашивает Девочка, пиная дырявую дымовую трубу, — вы боитесь огня?

Я только что вошел, все вокруг влажно, даю вам динар, если найдете сухой хворост.

Я стою дороже динара…

Девочка, что вы такое говорите!

Ах, ну что вы притворяетесь? Я все знаю… И про катакомбы. Вы меня примете?

У Богдана звенит в ушах. Он не может отделаться от картины, на которой медленно входит в райскую реку, в Дунай, с Девочкой на руках, ее волосы свисают влажными кончиками, а она смотрит в небо. Священник не чувствует холода, не видит тумана, который по краям речной глади уже застывает ледяной коркой. Бормоча слова обряда, он погружает девушку в воду, она не закрывает глаз, пар дыхания виден между губами, которые Богдан Креститель приближает к своим, маленький святой.

День-деньской Коста ничего не делает. Раскачивается на стуле, болтает ногой, посасывает трубку. Да, он нашел ее на дне ящика, никогда такой не видел. Она сделана в форме слоновьей головы, и запах у нее необычный, словно кто-то всю жизнь курил в ней розовые лепестки. Но ему противно думать об открытии, он таращится в окно на облака, которые постоянно меняют форму. Тяжелый человек. Заперся, чтобы работать, но никак не соберется и не начнет. Ему нечего почитать: допотопную газету отшвырнул. Сидит и теряет силы. Чувствует, что его сердце плавает в жиру, и ощупывает себя. Проводит пальцем по корешкам медицинских книг, как по ребрам. Подносит к носу подушечку пальца, она в пыли. Ненавижу свою работу, — говорит.

Ах, книги, книги, анонимные скелеты. Вот, например, еще вчера, утверждали, что мастурбация вызывает сухотку позвоночника, табак излечивает чуму, а душа не умирает. А сегодня эта вера приятна и вызывает онемение в месте инъекции, как пенициллин. Надо все эти книги выбросить, сжечь.

Однажды он видел человека, как тот падает на улице. День был ужасный, в атмосфере творилось черт знает что. Он и сам метеопат, знает, что означает для слабых такая перемена погоды. Короче, человек упал. Люди расступились, кто-то к нему наклонился. Вызовите врача! Есть ли здесь врач? Коста остался с любопытствующими. Кто-то заметил, что беднягу надо положить набок, чтобы не запал язык. Я умею, — сказал было Коста, но закусил губу. — Я не могу помочь, — сказал он громко, а тот, что услышал, обернулся и посмотрел на него. Я не могу помочь, — это он должен был сказать, но ушел. Разве не надо было подойти, найти пульс на шее умирающего, надавить на его сердце, прижать его губы к своим? Но это был бы предательский поцелуй!

Коста видит, как шарят по карманам человека, лежащего в обмороке, в поисках лекарств или адреса, ему показалось, что он столкнулся с разорителями гробниц, с теми, кто обкрадывает мертвецов. Он поспешил дальше сквозь толпу, роившуюся и глазеющую, ничего не предпринимая. Я никому не могу помочь, я могу только обезобразить свое лицо, если кому-то надо, — хотел он объяснить, когда его оглушила сирена кареты скорой помощи, проехав совсем рядом.

* * *

Один из детских снов Косты, это, разумеется, сон о спасителе.

Я имею в виду чужака-одиночку, нарвавшегося на банду, терроризирующую город. В руках у него меч, в зубах у лошади — удила. Он избавитель, у него нет личного интереса, нет причины, поверь. Только послушай, с каким воодушевлением его приветствует освобожденный народ! Важно ли, что desperado не имеет имени, или его зовут Иисусом? Он пришел. А теперь, крикун, марш из дому, как можно дальше… Вот такого мальчик дожидался, замерзая, каждую ночь.

Боюсь, что у Косты была слишком крупная голова для рьяного спасителя, хотя с этим трудно смириться. Ну, знаете, тельце и крупная голова. Он неплохо плавал (по этому признаку, может быть, и сгодился бы), но никогда так и не научился открывать глаза в воде, словно весь мир состоит из мыльной пены.

Вопреки подозрительным взглядам он записался на курс по спасению на водах, он знал и сам, что не годится для калифорнийской мыльной оперы, но он, по крайней мере, умел свистеть, даже когда улыбался.

Он овладел всеми навыками: как обездвижить тонущего, если тот сопротивляется, как его разбудить поцелуем, и все прочее, но только в теории, в воде он терялся, как слепец, спасал то, что поймал — камень, деревяшку, дохлятину.

Он не сдал экзамен. Еще какое-то время тренировался сам, тайком, но стоило ему открыть глаза, то тут же в ужасе выныривал, тер веки…

Проблему Косты не решил Иисус из страны Оз.[33] В его руки попала Мария, совершенно случайно. Он держал ее крепко, почти задушил. Он, тайный спаситель. Супермен-недотепа. Спасатель для одноразового использования. Карманный Христос.

* * *

Вслед за Марией он пришел и в литературный клуб. О, какая это была секта безотрадных моделей! Что заставило такое количество призраков писать о своих жизнях?

Тут были представители всех профессий, как в армии. Коста с ужасом узнал своего дантиста. Инстинктивно прикрыл рот руками. Если он такой же дантист, как и поэт, слава богу, что хоть одна коронка останется цела. Но сжимал зубы и оставался слушать.

Вы можете счесть это проклятием, маниакальной идеей, наваждением, для нас неважно, только он как-то механически, как робот, понимал, что должен сберечь Марию, вырвать ее из вороха бессмысленных житий, из абсурдной литературы. Зачем ей, в конце концов, пустые рассказы, весь этот стриптиз? Потеря времени. Погоня за пустотой, продление агонии, вот что это такое.

И кому ты, по сути дела, пишешь? Для какой-то аморфной массы? Ему тошно от тех, кто отрекается от заботы о ближнем, кто разочарован, потому что не может спасти весь мир. «Если нельзя спасти всех, то не надо спасать ни одного!» Вот такая извращенная логика! Мир давно потерян, — Коста это знал, — разрушен миллион лет назад, только свет проникает медленно, просто у нас нет проклятой информации, мы просто ошибочно интерпретируем. Существует только Один, если ты способен его увидеть. Литература для одного — это бессмыслица, не так ли? Оставим экспериментирование и причудливость, это не для нас. Но дать жизнь Одному, сотворить его из своего ребра, это искушение, это поле возможного. Мария, можно, я коснусь твоего лица?