Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. В двух томах - Солод Вадим - Страница 15

Когда на скамье подсудимых находится жена хоть и бывшего, но премьер-министра, такое событие пропустить нельзя, поэтому в зале присутствовал весь светский Париж. По всей видимости, помощники Жозефа Кайо смогли заранее срежиссировать поведение публики: в помещении находились специальные люди, которые «регулировали градус»: подавали реплики, аплодировали, усмиряли особо «буйных».

Председатель суда Луи Альбанель был хорошим знакомым экс-премьера, поэтому не особо утруждал ни себя, ни присяжных. Главными же персонажами на импровизированной сцене были государственный обвинитель Шарль Шеню и адвокат Фернан Лабори — выдающийся юрист, в своё время защищавший Эмиля Золя и получивший европейскую известность после участия в деле Альфреда Дрейфуса после пересмотра его приговора.

Банальная история, когда личная переписка высокопоставленных супругов Генриетты и Жозефа Кайо без их разрешения была опубликована в центральной французской газете, могла закономерно закончиться для убийцы журналиста тюремным сроком, но была превращена стороной защиты в политический процесс, где его участники оказались вовлечены в дело, связанное с государственной изменой и шпионажем в пользу Германии. «При этом и Генриетта Кайо исполнила свою роль прекрасно. Вместе с Лабори они выработали особую линию поведения: ничего не отрицать, признать, что это она совершила убийство, но под действием сильных эмоций. Генриетта утверждала, что она не собиралась убивать Кальметта, она хотела просто заступиться за честь мужа. Да, у неё был с собой пистолет, да, убийство произошло, но практически случайно, непреднамеренно. В планах Генриетты было только учинить скандал» (www. diletant. media.ru.).

28 июля 1914 года присяжные заседатели после часового совещания признали Генриетту Кайо невиновной, «так как она действовала в состоянии аффекта и выстрелила случайно».

Таким образом, исходя из сложившейся, далеко не однозначной, судебной практики, позиция защиты в деле русского эмигранта была достаточно продуманной и имела перспективу.

Во время заседаний Павел Горгулов вёл себя неадекватно, что со всей очевидностью бросалось в глаза и должно было насторожить присяжных. Принимая во внимание, что бумаги, обнаруженные при обыске в квартире подсудимого, содержали детально разработанные планы войны с СССР и радикальные политические тексты, создавалось впечатление об очевидной психической болезни их автора. Более того, подсудимый называл себя «зелёным диктатором», планировал полёты на Луну, а также утверждал, что похитил 1,5-годовалого сына известного американского авиатора Чарльза Линдберга и до сих пор удерживает его у себя. Среди других своих потенциальных жертв террорист называл рейхспрезидента Германии П. Гинденбурга, предшественника президента Думера — Пьера Гастона, — президента Чехословакии Томаша Масарика, полпреда СССР во Франции В. С. Довгалевского, председателя СНК РСФСР В. И. Ленина, к тому времени уже покойного.

Адвокаты сделали упор именно на невменяемости своего подзащитного, собственно других вариантов не было. Однако предварительная медицинская экспертиза, проведенная в ходе следствия, установила, что подсудимый вменяем, адекватно оценивает свои поступки и может давать показания. Точнее, при проведении исследования мнения экспертов, а в нём участвовали самые известные специалисты, разделились 50/50. Психиатры, привлечённые стороной защиты, посчитали подсудимого сумасшедшим, стороной обвинения — адекватным человеком. Русская парижанка, писательница Г. Н. Кузнецова, присутствовавшая на процессе среди публики, вспоминала: «Один из докторов-экспертов сказал на суде: „Впечатление сумасшедшего от подсудимого объясняется его национальностью“» — ну что же прозвучало вполне логично и даже актуально. Генеральный прокурор Шарль Дона-Гиг в обвинительной речи назвал преступника «диким зверем», а затем в ораторском экстазе — «Распутиным русских беженцев». Кстати, среди многочисленных представителей СМИ присутствовали специальный корреспонденты «Правды» Михаил Кольцов и «Известий ВЦИК» публицист Илья Эренбург.

Выступая на плохом французском языке с 40-минутной речью в свою защиту, подсудимый во всех российских бедах обвинил французов, а убийство их президента объяснил возмездием за то, что Франция отказалась от интервенции против Советов. В заключение П. Горгулов крикнул: «Убейте меня, как вы убили мою страну! Вы погибнете!»

Илья Эренбург в судебном репортаже для газеты «Известия» описал реакцию русского террориста на приговор: «Горгулов был высокого роста, крепок; когда он выкрикивал путаные, сбивчивые проклятия на малопонятном французском языке, присяжные, по виду нотариусы, лавочники, рантье, испуганно ёжились… Помню страшную картину. Ночью, при тусклом свете запылённых люстр, судебный зал напоминал театральную постановку: парадные одеяния судей, чёрные тоги адвокатов, лицо подсудимого, зеленоватое, омертвевшее, — всё казалось неестественным. Судья огласил приговор. Горгулов вскочил, сорвал с шеи воротничок, как будто торопился подставить голову под нож гильотины, и крикнул: „Франция мне отказала в виде на жительство!“»

В журнале «Time», редакция которого очень внимательно следила за резонансным процессом, была опубликована альтернативная версия последних слов подсудимого: «Я умираю героем для себя и своих друзей! Да здравствует Франция, да здравствует Россия, я буду любить вас до самой смерти!»

Надо сказать, что во Франции, впрочем, как и в других странах Европы, личный статус иностранца (т. е. его личная дееспособность, семейное положение и наследственное право) обычно определялся национальным законом страны, гражданином которой он являлся, а не его местожительством в момент совершения правонарушения, как в данном случае. До восстановления дипломатических отношений с СССР французские суды игнорировали положения декрета ВЦИК от 15 декабря 1921 года о лишении гражданства некоторых категорий лиц, находившихся за границей, и рассматривали эмигрантов исключительно как российских граждан, de facto по-прежнему подчинённых праву Российской империи.

Во Франции же октябрьские события 1917 года вообще рассматривались как ещё не завершённый революционный процесс — в окончательную победу большевиков французы не верили. Более того, судебная практика III Республики исходила из аксиомы о фактическом отсутствии правосудия в советской России. В результате 28 апреля 1925 года Министерство юстиции разослало прокурорам судебных палат циркулярное письмо «О законодательстве, подлежащем применению в отношении русских во Франции».

В отношении актов и законов, совершённых до 28 октября 1924 года (дата признания Францией СССР) циркуляр предоставлял судам определять их юридическое значение на основании русского закона, при действии коего они были совершены. Относительно деяний, произошедших после признания СССР, к русским эмигрантам в качестве закона применялось французское право.

Однако в ходе политических процессов судами, как правило, применялось специфическое право, на практике довольно далёкое от действующего уголовного закона, вопреки вечному римскому постулату ludicis est ius dicere, non dare (судье подобает творить суд, а не создавать право — лат.).

Оправдательный приговор психически нездоровому, что было очевидно, эмигранту, хоть и покушавшемуся на президента П. Думера, не был бы принят французским обществом ни при каких обстоятельствах. Ожидаемо, что коллегия присяжных признала подсудимого виновным в совершении политического убийства и приговорила его к гуманной смертной казни — гильотине.

В своей кассационной жалобе защитники, обжалуя приговор, пытались обратить внимание суда на имевшиеся в деле нарушения норм как уголовного закона, так и Конституции республики, поскольку совершённое убийство, по их мнению, следовало рассматривать не как политическое. Защитники настаивали на том, что применение положений статьи об «оскорблении Величества» (crimen laesae majestatis), которая существовала в уголовном кодексе Франции со времён Наполеона III, в данном конкретном случае неправомерно и не может быть применено, как минимум из-за своей архаичности.