Слуга царю... - Ерпылев Андрей Юрьевич - Страница 45

• Предыдущая
• 45/74
• Следующая

Можно было бы еще поспорить, посчитать сумасшедший приказ дурного тона шуткой, потянуть резину до выяснения, но скрепляла фатальную бумагу знакомая подпись императрицы… Подпись и государственная печать. Неужели возвращаются приснопамятные времена Павла Петровича, когда прямо с развода пешком, под барабан, отправляли в Сибирь?…

Что за роковая весна выдалась в этом юбилейном две тысячи третьем году! Сколько напастей свалилось разом на бедную седую голову князя Гверцианидзе! Ведь не должен он, не должен согласно всем уставам и традициям замещать временно выбывшего из строя командира, да еще в мирное время! Если бы в бою, когда шквальный огонь неприятеля выкашивает всех подряд, несмотря на чины и звездочки на погонах… Но мир, господа, на дворе, мир!.. Да и столица за окном, Санкт-Петербург, не Кандагар какой-нибудь, не Заокеанские Владения!..

Но воинский закон неумолим всегда и везде: приказ есть приказ…

– Приказ есть приказ, поручик… – устало промолвил старый служака, глядя оловянным взглядом куда-то чуть выше переносицы раскрасневшегося от негодования поручика.

– Но…

– Неужели вы хотите, князь, чтобы Александра Павловича волокли в крепость сиволапые мужики или еще хуже – полицейская свора! – возвысив голос, напустился на строптивца ротмистр, пытаясь убедить если не юного Трубецкого, то хотя бы себя. – Позора хотите для славного нашего полка?..

– Но…

– Так вот и окажите последнюю честь своему командиру!

– Да почему я?..– простонал Петенька, совсем по-детски прикусывая сустав указательного пальца.

– Да потому что… – начал было Гверцианидзе, желая объяснить непонятливому мальчишке, что так будет проще и лучше для всех: всем известно, что полковник благоволит к юному офицеру, видя в нем сходство, пусть даже и чисто внешнее, с пропавшим другом, но вовремя осекся и вывернулся, неловко и фальшиво. – Потому что так принято… Традиция такая…

– Какая еще, к черту, традиция! – вспылил Трубецкой, машинально и лихорадочно расстегивая воротник мундира, чтобы тут же застегнуть. Он уже понимал, что открутиться от тягостной «привилегии» не получится, и пытался хотя бы, как в детстве, оттянуть неминуемое.

– Такая… – неопределенно ответил подполковник и, злясь на себя, скомандовал: – Выполняйте приказ командира, поручик! Вы не на базаре!..

И только когда дверь уже давно захлопнулась за вышедшим, с трудом разжал намертво, до побелевших суставов сжатые кулаки:

– Приказ есть приказ, сынок…

По возвращении с прогулки Александра ждал приятный сюрприз: на чеканном серебряном подносике для корреспонденции, который доставлялся горничной Кларой на рабочий стол князя с точностью швейцарского хронометра, поверх обычной горки писем, счетов, проспектов и приглашений (увы, изрядно выросшей за последние месяцы) красовался большой, украшенный гербом Великого княжества Саксен-Хильдбургхаузенского конверт из ярко-желтой бумаги.

«Ну-с, посмотрим, что пишет наша дорогая женушка! – с приятным возбуждением подумал Бежецкий, вертя в руках конверт, такой красивый, что жаль было вскрывать. – Не иначе что-то важное!»

Последняя догадка проистекала из хорошо знакомой Александру привычки супруги доверять свои мимолетные послания факсу или текстовым сообщениям поминальника. К почте обычной, не говоря уже о фельдъегерской доставке, служившей исключительно для дипломатической переписки правителей княжества, прибегала Елена свет Генриховна чрезвычайно редко, если вообще прибегала хоть раз…

С некоторым замиранием сердца князь сломал алые сургучные печати с рельефным изображением велико-княжеского герба, сами по себе – настоящие произведения искусства, и на полированную поверхность стола выпал сложенный вдвое лист плотной, кремового оттенка бумаги.

«Mon cher ami Alexandre!» [63] значилось вверху листа, сразу под вытисненным гербом.

Далее по-русски, но со всегдашним милым пренебрежением к «руссиш грамматик», а равно орфографии и пунктуации «великого и могучего», обычным своим летящим почерком княгинюшка сообщала о здравии и настроении великого князя Гошки, своем и многочисленных тетушек, дядюшек, кузенов, кузин и прочих родственников по не менее чем десятку различных близких и дальних родственных линий, словно пчелы на мед (или мухи на сами знаете что, что, кстати, гораздо вернее) слетевшихся со всех краев обширных Германской и Австрийской империй, а также и из-за их пределов при первом же известии о воцарении на Саксен-Хильдбургхаузенском престоле великого князя Георга-Фридриха-Эрнста II, иными словами, своей внезапно ставшей сердечно обожаемой и горячо любимой родственницы из далекой России.

Как всегда не был забыт и прапрадедушка Иоганн, с которым Бежецкий имел честь познакомиться лично во время январских коронационных торжеств (вполне, впрочем, совершенно незаметно для самого немецкого Мафусаила,[64] приближавшегося, не выходя из вечной дремы, к своему стопятнадцатилетию). Иоганн служил чем-то вроде талисмана в почтенном семействе Ландсберг фон Клейхгофов, поэтому со всем старанием и почтением был тут же перемещен в великокняжеский дворец, где и проводил сейчас свои ничем и никем не омрачаемые дни за сладкой дремотой в покойном кресле, унаследованном, в свою очередь, от прадеда. Александру порой становилось не по себе, когда он представлял возможно таящиеся в генах обожаемой супруги, пока еще юной и умопомрачительно прелестной (ни легко перенесенная беременность, ни очень удачные роды, ни материнство не причинили красоте и здоровью спортивной мадам Бежецкой ни малейшего урона, только углубив и подчеркнув ее очарование), бездны долголетия, грозящего неминуемо разлучить супругов навеки в свой срок.

После родственных приветов и поцелуев шло несколько десятков строк, чтение которых заставило князя несколько порозоветь, так как содержание их ни к дипломатии, ни к фельдъегерям вообще не относилось никаким боком. Ох Ленка, Ленка, егоза ты этакая!

Завершалась же интимно-лирическая часть письма изящно очерченным любящей рукой абрисом крошечной ладошки самого великого князя, как бы его подписью.

Прежде чем перейти к заключительной части письма, в которой, как он понял, и заключалась суть (не ради приветов же тевтонских кузенов, в конце концов, везли проверенные и перепроверенные курьеры через столько границ заветный пакет!), Бежецкий закурил свою любимую «Золотую Калифорнию» и прошелся по кабинету. Настолько сильно было впечатление от излияний соскучившейся супруги, что не хотелось омрачать его делами, пусть и самыми неотложными. Только ощутив, что сердце в груди бьется по-прежнему ровно, Александр снова присел в кресло и углубился в чтение.

«Дорогой мой Саша, – писала Елена. – Сердце мое очень неспокойно и совсем не сны за пристрастие к аналитик которых ты всегда бранил меня тому причина. Из не терпящих недоверия рапорт очень очень очень[65] осведомленных в петербургских делах людей (не спрашивай меня Саша о них – я помню о твоей прошлой службе) я знаю что вскоре Россию или по крайней мере Санкт-Петербург ожидают испытания. Смейся надо мной но я прошу тебя срочно брать отпуск по здоровью (как оно у тебя милый сейчас шатко) и ехать к нам с Георгом. Я пишу от себя просьбу к милейшей государыне (ты знаешь мы стали очень дружны с ней прошлой осенью) отпустить тебя, как шеф твоего полка. Его Величество, если бы мог сейчас, не отказал бы ни мне, ни тебе. Постарайся сделать все как я тебя прошу. Заклинаю тебя приезжай!»

Отбросив лист, шуршащий словно новенькая пятисотрублевая купюра, Бежецкий подрагивающими пальцами, не в раз, выхватил из пачки новую сигарету и, затянувшись, снова придвинул к себе письмо.

Экономный поначалу почерк Елены к концу письма становился все более размашистым, а последние строки просто кричали о том волнении, которое испытывала великая княгиня, дописывая свое послание. Подпись же просто-напросто напоминала волнистый росчерк – женщина уже не владела собой. И никаких рисованных амурчиков-купидончиков, непременно завершающих любую ее эпистолу. Симптоматично однако! Это никак не походит на каприз заскучавшей в одиночестве высокопоставленной неврастенички или игру…

• Предыдущая
• 45/74
• Следующая