Кистепёрые - Никитин Юрий Александрович - Страница 4

– Соболезную, – ответил я.

– Да что вы, – охнула она. – Мне вас так жаль!.. Нельзя же всё время работать!

– Нельзя, – согласился я с сожалением. – Наши биологические организмы против. У них свои пещерные запросы.

Она игриво улыбнулась.

– Ну наконец-то вы это сказали. А то уж думаю, такой видный мужчина, а всё ещё даже не намекнул на эти мужские запросы. Всё-таки мы на отдыхе.

– Отдых, – согласился я, – великое дело. И, к сожалению, нужное. И шашлычки эти… Не только для желудка, нервную сеть ещё как лечат, та за сто тысяч лет к шашлычкам больше привыкла, чем…

Она легко поднялась на ноги, цветущая, весёлая, тонкая в поясе, с крупными вторичными признаками. Юбка из чего-то полупрозрачного вроде кисеи игриво обрисовывает слегка выступающий яйцеклад, зрелый и бросающийся в глаза, как главное в организме самки, ради которого и рождена.

– Хозяин поставил на втором этаже новую кровать из «Икейна», – сообщила она деловито. – Посмотрим, что за фирма появилась на рынке?

Я запнулся с ответом, в моём возрасте этим скучноватым делом уже не занимаются, принято считать, что с выходом на пенсию все мужчины с облегчением сбрасывают не только обязанности по работе, но и все остальные, но люди в возрасте уже знают, что и эта возможность на самом деле сохраняется дольше, чем думают более молодые, просто уже сами начинаем увиливать от этого так называемого долга.

– Посмотрим, – ответил я, сдерживая вздох. – Попробуем программу откатать всю.

Вообще-то я застал ещё время, когда инициатива всегда исходила только от мужчин, а приличная женщина должна лечь на спину и помалкивать, разве что ноги раздвинуть, всё остальное в этом занятии наше, потому нынешние отношения между полами что-то вроде работы за скудную плату, слишком много обязанностей, а премия не так уж, чтобы стоило выкладываться.

Она вроде бы осталась довольна или прикинулась, их не поймёшь, да и кому это теперь важно, прошлёпала босыми ступнями в душевую, а я натянул шорты и спустился с крыльца к костру.

Вечер тихий, небо сравнительно чистое, так что звёзд высыпало немерено, как говорят в народе, хотя их больше за срок существования человечества не стало, но всё равно звёзд то много, то мало, а солнце всходит и заходит.

Наша компашка, кто в шезлонге, кто на скамеечке у мангала, продолжают ленивые беседы, перебрасываются репликами, просто наслаждаются таким редким покоем и почти забытым чувством сопричастности с природой.

Грандэ и Лысенко устроились в шезлонгах справа и слева от меня, я же шеф, лежат умиротворённые, как сытые тюлени на Камчатке, но Блондинка пошепталась с Лысенко, и ушли в дом, после шашлыков организмам срочно возжелалось повязаться, при демократии сдерживать себя моветонно, а когда вернулись, Грандэ и Невдалый заявили, что их тоже нужно разгрузить, а так как здесь только двое самок…

Она хихикнула и увела обоих, но вернулись достаточно скоро, у костра всё-таки интереснее, а после разгрузки в доме делать нечего, не в телевизор же смотреть, демократия там оставила только клоунов с той стороны экрана и полных идиотов с этой.

Мне в старом продавленном шезлонге хорошо и уютно, подошли Грандэ и тихий незаметный Минчин. Грандэ молча и не глядя в мою сторону сел в свободное кресло, а потом и вовсе лёг, уже в коротких шортах и без рубашки, худой и костлявый, как реклама вегетариантства.

Лысенко лениво потянулся, ткань под его носорожьим весом прогнулась до самой земли.

– Природе хорошо, – пробормотал Грандэ скрипучим голосом, но как-то непривычно умиротворённо, – и нам тоже. А вот когда давление у неё скачет…

– Пусть скачет, – проговорил Лысенко мужественным баритоном командующего войсками, – плохо то, что всё мы в этом бульоне плаваем и тоже поневоле то спим, то скачем.

«Куда денешься, – подумал я вяло, – планета укутана атмосферой, как тёплым одеялком, а в ней все-все, от бактерий до слонов и гигантов мысли, плавает, как взвешенный раствор, чутко откликается на любое изменения давления, температуры и вообще на всё».

Невдалый выбрал место рядом с Лысенко, зевнул и сладко потянулся в шезлонге, но суставы хрустнули сухо и предостерегающе, словно и ему уже за семьдесят.

Он нахмурился, перетащил своё устройство для возлежания ближе ко мне, лёг и сказал успокаивающим голосом:

– Брось… Сейчас хорошо, верно?.. Чувствуй. Или уже совсем разучился?.. Это же так волнительно, будто почвенники в самом деле в чём-то не совсем дураки набитые, хотя, конечно, дураки. Набитые. И круглые, как колёса «КамАЗа».

– Как у детского велосипедика, – уточнил Грандэ. – До камазовских расти и расти.

Я помалкивал, странная прелесть в таком нелепом занятии. Первобытные люди у костра, справа тянет тем особым ароматом, что дают только ломтики мяса на прутиках, называемых шампурами, пристроенных над россыпью кроваво-красных углей, откуда старательно выловили тлеющие кусочки берёзовых поленьев.

Невдалого мне не видно, лежит со стороны головы, пришлось чуть извернуться, но и то вижу только одним глазом.

– «И вечная весна», – проговорил я медленно. – Жаль, мы не вечные… Уже уходим. Но хорошо бы сплясать напоследок. Ты как?

Он повернул голову в мою сторону.

– У тебя что, проклёвывается нечто?

– Да, – признался я. – Всю жизнь вынашивал. Ну, почти всю… А сейчас как раз время и возможности.

– Какие?

Я сказал загадочно:

– Всё на кон. Сколько нам осталось? Два-три года? Ты здоровый, ещё лет десять протянешь… А я подумал, что лучше сгореть, чем гнить, раз уж забрезжил шанс.

Его глаза сощурились, а голос стал тише:

– Зачем такие высокие слова?

– Ты всегда всё хватал на лету, – сказал я.

Он помолчал, буркнул:

– А мне и в моём мире хорошо. Я вообще там уже барон, а скоро и в короли пойду.

Я ответил так же тихо:

– Помнишь, я говорил, что хорошо бы такую байму, чтоб и сам движок менялся?

Он хмыкнул.

– Это была бы революция!.. И можно бы всю жизнь…

– Я это сделал, – ответил я шёпотом. – Семь лет разрабатывал, да и помогли такие же чокнутые. Так, на будущее. Вы все по бабам, а я корпел над движком, которому не было применения, я знал, только надеялся на будущее. И, кто бы подумал, время – вот оно, на пороге!

Его взгляд стал острым.

– Из-за квантовых? Их сейчас клепают, как жестяные миски для пуделей… Но всё-таки…

Я прервал:

– Рискнёшь?

Он помолчал, не сводя с меня тяжёлого взгляда, наконец буркнул:

– Надо подумать.

Лицо оставалось недовольным, даже некая злость в глазах, что и понятно, пытаюсь вытащить из тёплой норки в большой и опасный мир, но упирается не слишком уж, понимает, засиделся, пора бы поискать норку потеплее и поширше.

Сердце моё стукнуло пару раз чуть чаще и без боли, тоже довольное, что такой гигант может войти в мою постоянно пополняемую команду. Значит, и его уже начинает тяготить жизнь, в которой ничего не меняется.

Лысенко, повернулся в мою сторону в прогнутой до земли ткани шезлонга, уже без рубашки, мускулатура красиво смотрится на мощном теле, ему тоже удаётся выглядывать над краем только одним глазом.

– О чём речь? – спросил он заинтересованно.

Я проговорил медленно:

– Пришла пора, Дима. Надо делать супербайму. И чтоб не тупая китайская гриндилка, а всё разнообразие и богатство европейской.

Он поморщился, словно вместо лимонада хватил уксуса.

– Погоди-погоди!.. Я часто слышу это насчёт тупого китайского или корейского гринда. Раньше сам кивал и поддакивал, а когда стал старше и ещё старше, в голову начали приходить уже и умные мысли. Чего улыбаешься? Пифагор был чемпионом Олимпийских игр по кулачному бою!

– Ты наш Пифагор, – согласился я.

– Гринд, – сказал он с жаром, – это незаметное приучение подрастающего поколения к ежедневному повторяющемуся труду! Никому из нас очень даже не нравится монотонная работа, все нетерпеливые, но зато гринд даёт успех! Хотя нам хочется, чтобы всё легко и быстро, верно?.. Вот китайцы, приученные к однообразному труду, и начали обгонять Европу с её капризами и завышенными запросами.