В тот день… - Вилар Симона - Страница 70

– Поверь, Добрыня, все сказанное мною правда! Пусть сам Велес могучий будет тому свидетель! А ты знаешь, как я предан нашей исконной вере. Я взывать к нашему божеству просто так не стал бы.

Добрыня поднялся, закинул за плечо парчовое корзно.

– Та-а-ак, – протянул он, будто переводя дыхание. И к Яре: – А ты что скажешь, Яра-древлянка?

Она даже не повернулась, не взглянула. Стояла и молчала. Если бы светлые пряди волос чуть не шевелились на ветру, то казалось бы, что в ледяную статую превратилась. Все она слышала, ничему не перечила, но и ни в чем не призналась.

– Ты ведь крещеная, Яра, – тихо обратился к ней Добрыня. – Покайся, облегчи душу.

Но она продолжала молчать. Ни кровинки в лице, только губы плотно сжала. Ничего-то от такой не добьешься.

Добрыня отступил.

– Эй, стража! Уведите ее.

Все посторонились. Смотрели, как покорную, молчаливую ключницу уводят со двора. Слова никто вымолвить не мог.

Добрыня тоже пошел с гульбища, но уже на ступеньках крыльца оглянулся.

– Ты свободен, Озар. Можешь идти за всеми четырьмя ветрами, куда вздумаешь.

– А мои собратья? – кинулся к нему волхв. – Ты ведь слово дал!

– Дал слово – выполню. Можешь отправляться к ним и проследить, как выпускать служителей будут. Но учти, начнете снова народ мутить – я уже миловать не стану.

Сошел Добрыня еще на две ступеньки и опять оглянулся:

– А ты, Радомил Колоярович, не жуй сопли. Ты теперь во главе всего хозяйства купеческого будешь стоять, и дел у тебя невпроворот. Да и корабелы ваши скоро должны прибыть с торгов, не до горестей тебе будет, заботы иные отвлекут. И хоть поговаривают, что ты вертопрах, я знаю: Радко Колояров сын – толковый парень, со всем справится. Ну а Мирину… Я сам пришлю за ее телом. Похороним нашу красавицу несравненную по-христиански.

Когда стражи привели обвиняемую Яру на суд князю и она, молчаливая и словно окаменевшая, стояла перед восседавшими на высоком крыльце князем и княгиней, а Добрыня рассказывал, что она сотворила, головницу было решено повесить. Эту казнь стали применять в Киеве только с приходом варягов. Считалось, что простому люду не по чести умирать от каленого булата, как воинам. А вот удавление в петле и быстро, и поучительно, если при всем народе казнь свершить. Сами варяги называли казнь через повешение смертью, вытягивающей ноги: тело после смерти казнимого еще долго не вынимали из петли, и считалось, что ноги его от этого становятся длиннее. Во времена Ольги от подобной кары отказались, да и после Святослава князь Ярополк не приветствовал удушение в петле. Однако в данном случае прилюдную казнь для бабы-убийцы через повешение сочли вполне пригодной.

Однако не сразу пришли к такому решению. Обычно головников топили в Днепре: вывозили в лодке на середину реки, камень на шею и – бултых! – на самое дно, рыбам на кормежку. Однако в этот раз судили такую упорную, молчаливую и нераскаявшуюся злодейку, что изначально даже было предложено покарать ее старым, еще дедовским способом – разорвать лошадьми. Говорили, что и по заслугам убийце будет, и народ поглядит, потешится. Но тут сам Владимир, не так давно крещенный и помнивший заповедь «не убий», посоветовал попросту бросить ключницу Колояровичей навечно в поруб. Это была страшная кара: медленно истлевать в подземелье, в вечной тьме, пока смерть не смилостивится и не заберет за кромку. Или в ад огненный, как теперь говорили.

Но тут вмешался евнух Евстахий, пояснив, что даже в христианской Византии казнят преступников прилюдно, чтобы другим была наука, дабы страшились люди и не совершали подобного. Именно он предложил казнь через повешение. А так как византийские послы в кои-то веки были всем довольны, Владимир решил, что так тому и быть.

А пока Яру опустили в один из глубоких порубов, располагавшихся возле Лядских ворот[108]. Пусть посидит злая баба под землей пару дней, пока Владимир гостей византийских проводит с почестями, а там и казнят при скоплении людей. Место за Лядскими воротами было расчищенное, только несколько дубов росло на склонах. На одном из них, на возвышенности, и повесят головницу. Хорошее место, там как раз перекресток дорог – будут ходить люди, смотреть на нее, болтающуюся на суку, и призадумаются, стоит ли злодеяния совершать.

Владимир еще надеялся, что прошедшая крещение ключница Дольмы покается перед смертью, даже священника к ней направил. Но тот, возвратившись, только покачал головой: сидит и молчит. Кремень, а не баба, слова от нее не добьешься, не то что исповеди и раскаяния.

Для самой же Яры встреча с попом была еще одним наказанием. Он так мягко с ней говорил, так увещевал, так заботился о ее погубленной душе… Овечкой пропащей называл. Но она не желала верить ему и только злилась про себя. Иноземец, грек, чужак!.. И ей ему в чем-то признаваться? Не дождутся! Никто от нее ничего не дождется.

После ухода священника, оставшись одна, она впервые завыла. Сперва тихонько, потом громче, потом вообще на рык перешла. Каталась по усыпанному смятой соломой холодному дну поруба, бросалась на бревенчатые стены, царапала их, как взбесившаяся кошка, даже грызла, задыхаясь от отчаяния. И лишь потом, обессилев, перешла на обычный плач.

Никому нельзя доверять, никому! В этом была сила Ярозимы из древлянского селения. Всегда рассчитывать только на себя. И ведь получалось же у нее. А когда что-то получается, от этого и силы растут. И жить хочется. Одинокий волк силен, он на себя полагается, и все у него выходит. Ну а в стае на него и сильнейший может выйти. И, зная это, Яра считала себя волком-одиночкой. Но вот же… доверилась волхву, душу ему открыла. И вышла на более сильного противника. Теперь она в беде.

Еще когда она была маленькой и ее в селении дразнили кикиморой бледной, Яра замкнулась в себе и поняла, что она выше и сильнее того, что ей могут нанести извне. Отрешишься от всего – и познаешь собственную силу. Поэтому Яра лишь холодно смотрела на селян и как будто снисходительно подавала им свою охотничью добычу.

Потом ее отдали на капище по приказу волхвов. Но и там она, замкнутая и холодная, смогла все выдержать. Ибо в глубине была сильна и терпела все, зная самое главное – даже это еще не конец.

Когда ее как рабу отдали Мирине, счастливой любимице Доли, Яра понимала: она справится. При супруге соляного купца из Киева древлянка должна была стать низшей, а добилась, что ее над другими поставили. И Яра стала чувствовать себя полноправной там, где должна была жить лишь в услужении. Ей сам Дольма уже был не указ! Даже когда Мирина решила выгнать ее со двора, она знала, что справится.

А еще у Яры появился Озар. Она замечала его внимание, его расположение к себе и поняла – оценил ее ведун. А с таким, как он, ей ничего не страшно. Он же… Он… Он…

И она снова начала выть, бросаться на темные дубовые стенки поруба.

А потом поняла: такое горе, такое беснование и плач – тоже слабость.

Но как проявить силу, когда ты в подземном колодце, когда ждет страшная участь?

Силу надо черпать только в себе. Так что хватит чувствовать себя пойманной, думы-то ее свободны, как облака на небе. Вот она и размышляла, вспоминала, взвешивала и оценивала все вплоть до мелочей.

Долго вспоминала. Отвлеклась, когда ей дали поесть – спустили чугунок с печеной репой и кусок хлеба. Яра думала, что и кусочка не проглотит, однако съела все. Ей надо быть сильной. Для чего? Чтобы гордо выйти на белый свет, когда придет ее время? Или для того, чтобы вновь взбеситься от осознания, что поняла все?

В порубе подземном всегда темно. Только там, где наверху тяжелую крышку-ляду подпирают колышком, чуть пробивается свет. Но если ночь… А была ночь, когда Яра стала различать голоса возле поруба. Она встала, прислушалась. С удивлением узнала голос одного из говоривших. Златига.

– Не проси, – сказал кому-то дружинник. – Меня и так не сегодня завтра на степные рубежи отправят. Добрыня недоволен моей службой, вот и усылают. Хорошо еще, что пока задержали и велели головницу сторожить. Потом отправят. А ведь я здесь нужен – жене, маленькой дочери. А тут еще ты пристаешь. Нет, мне новых бед не надо. А вдруг ты порешишь бабу? Пусть она и злодейка, но, если сотворишь с ней что, меня уж точно не наградят.