Атолл (СИ) - Колышкин Владимир Евгеньевич - Страница 2

   Аниту легко возбуждалась, когда касались её подколенных эрогенных зон, и Джон это знал. И снова дал зарок не касаться этих её мест без нужды. Ведь он не хочет сейчас любовного акта. Так зачем же будоражить девушку понапрасну. Так можно и рефлексы отбить, подумал он о девушке как о собаке Павлова. Чтобы исправить промашку, он бодро вскричал: "Подъем!"

   Стараясь не кряхтеть, он первым слез с ложа любви, босыми ногами протопал по мягкому иранскому ковру, расстеленному на полу спальной каюты, и скрылся в душевой, за дверью из красного дерева с круглым застекленным окошком. Там он долго стоял под теплыми струями пресной воды, которая уже успела нагреться под жаркими лучами утреннего солнца. Радиатор - приемник тепла располагался на крыше каюты. Так у него устроено было на яхте. Современный человек привык к комфорту, тем более американец.

   Круглое окошко в дверях сразу запотело, и он уже не мог видеть широкую деревянную кровать, и что делает Аниту, встала ли она? Конечно, встала, дважды её ни о чем просить не надо было.

   Отфыркиваясь и отплевываясь, Джон Кейн начал было привычно планировать, какую работу он будет делать сегодня, а что оставит на завтра или даже на послезавтра. Но для этого нужно было знать, что он делал вчера. И тут он вдруг осознал, что абсолютно не помнит вчерашнего дня. Еще ночь помнится хорошо, у него был прекрасный любовный акт с Аниту. Она дважды достигла кульминации через небольшой промежуток времени, а он только притормозив и не выходя, продолжил до своего единственного оргазма, тягучего и где-то даже болезненного. Продолжать он мог долго, хоть целый час. Это было его одним из достоинств, после умения писать бестселлеры. Наверное, за это и любили его женщины. Он надеялся, что его деньги здесь играют не главную роль. Во всяком случае, пока...

   Итак, ночь он помнит, а вот день... Словно черная стена отделяла его сознание от воспоминаний ближайшего прошлого.

   Все это так его ошеломило, что он, выключив воду, уселся на маленькую деревянную скамеечку из розового дерева. И прижался спиной к таким же гладким теплым доскам. Вода на его теле собралась в капли, как роса на листьях. Он смотрел на свои ноги, с тревогой отмечая, что бедра уже не так упруги, как в прежние времена. Дряблость мышц, а вскоре и дряхлость одолеют его. Он давно уже заметил, как постепенно улетучивается его joie de vivre*.

   [*жизнерадостность (фр.)]

   Несмотря на окружающую теплоту, его пробрала холодная дрожь. Что приключилось с его мозгом? Не так ли начинается старческий маразм? Не кончить бы как Рейган. Нет, лучше застрелиться. Впрочем, что это он паникует. В его-то годы думать о старости? О старости будем думать лет через двадцать. Просто он переутомился.

   Успокоившись, Джон решил было, не обратиться ли к доктору Генри Уилсону? Это имя выскочило спонтанно, без

   каких-либо усилий с его стороны. И о чудо! Едва имя друга промелькнуло в мозгу, так сразу же стена стала рушиться, словно трухлявое дерево. В сознание из каких-то секретных нижних этажей стали прорываться имена и события прошлого. Все это походило на то, когда набираешь пароль на компьютере и, если он правильный, то тебе открывается доступ к информации.

   Ну что ж, тогда не будем терять время! Непроизвольно набрав в грудь воздуха, он нырнул мыслью далеко в глубину прошлого. Очень смутно, почти как сновидение, внутренним зрением он увидел свою прежнюю жизнь в Нью-Йорке. До того, как стал известным писателем, когда он был молод и никому, по сути, не нужным. Но по-прежнему некие барьеры еще мешали увидеть целостную картину. По-прежнему это были еще какие-то обрывки, фрагменты мозаики, каковые фрагменты еще предстояло собрать в единую без изъянов картину.

   Почему-то на память приходили лишь хмурые дни с дождями и даже снегом. А ведь в Нью-Йорке летом бывает дикая жара, когда мальчишки открывают пожарные колонки и прыгают в сильный ледяных струях, гортанно орут и обливают прохожих (как в какой-нибудь Камбодже под Новый год), пока не приедут пожарные и не разгонят озорников. Ну вот, жарой в Нью-Йорке заполнили еще один квадратик.

   Еще он вспомнил Великий Белый Путь, Бродвей, тянувшийся от Централ Парк до Таймс-сквер. Он прошагал его от рассвета до заката, от начала и до конца в первый день своего приезда в Большое Яблоко. Потом он узнал, какое оно гнилое и вонючее, когда обезноженный уснул на лавке в Таймс-сквере у каких-то контейнеров, разрисованных граффити. Его тогда чудом не зарезали, спасли последние десять баксов. Он отдал их какому-то безумному черному парню с выпученными глазами, огромными, как куриные яйца, главарю местной банды, говорившему на совершенно диком наречии.

   Как сквозь туман он перешел к воспоминаниям далеким, почти мифическим. И не удивился, когда они возникли внезапно и довольно отчетливо, как гора перед носом самолета. Не удивился, потому что детство священно и незабываемо. Это радовало (маразм отступает) и одновременно огорчало (старость все-таки подкрадывается).

<p>

</p>

<p>

John Kane</p>

   Он появился на свет в Спрингфилде, штат Иллинойс, сорок два года назад. Окончил среднюю школу именно в тот злополучный год, когда ушли из жизни его отец и мать. Легко можно вообразить Джона Кейна периода юности - физически непривлекательного, но во всех прочих отношениях прекрасно развитого парнишку - пережившего свое первое эсхатологическое потрясение.

   Он не видел, как погибли родители, но представлял это отчетливо - узкий серпантин, дикая венесуэльская зелень, старый "понтиак" ("Понтиак-бонневилл", у него особая радиаторная решетка, - уточняет его писательский демон, любящий детали) пытается уклониться от сумасшедшего автобуса, набитого местными крестьянами, кудахтающими курами, визжащими свиньями и плачущими младенцами. Но дорога после дождя скользкая и, конечно же, без ограждений, и это на такой-то высоте! И "понтиак", сверкнув на прощание особой радиаторной решеткой, валится в молочно голубоватую бездну. Он падает долго, и вылезшие крестьяне напрасно прислушиваются, со дна ущелья не донеслось ни звука. Этих двух гринго словно сам дьявол забрал в преисподнюю. Крестьяне крестятся, читают католические молитвы и на всякий случай целуют свои языческие талисманы, оберегающие от злых духов, садятся в автобус и уезжают.