Злой рок. Политика катастроф - Фергюсон Нил - Страница 37

На этом примере мы видим, как пандемия инфекционного заболевания может с легкостью повлечь за собой пандемию экстремального поведения, которая, в свою очередь, еще сильнее подрывает общественный порядок. Флагелланты, по сути милленарии с потенциально революционной повесткой, все больше бросали вызов авторитету Церкви и направляли гнев народа на еврейские общины, обвиняя их в том, что те намеренно распространяют чуму или же навлекают на себя божью кару своим отречением от Христа. Евреев жестоко убивали во многих городах, особенно во Франкфурте (июль 1349 г.), Майнце и Кёльне (август 1349 г.) (Еще раньше случился погром в Страсбурге, где евреев самым ужасным образом сожгли заживо, – но там флагелланты, кажется, были ни при чем)^[450]. Такие же массовые расправы над евреями происходили в Испании, Франции и исторических Нидерландах^[451]. Всплеск насилия кончился лишь после того, как в октябре 1349 года папа римский Климент VI издал буллу, в которой осудил флагеллантов^[452]. Все эти события свидетельствуют о социальных и культурных потрясениях, вызванных Черной смертью. Впрочем, историки склонны упускать из виду, что главная опасность, которую представляли флагелланты, заключалась именно в их постоянных перемещениях из города в город – и, следовательно, в том, что они могли распространять чуму.

Так дефект стал характерной чертой. Вспышки бубонной чумы повторялись в Европе с середины XIV до начала XVIII века, причем так часто, что нам трудно себе это представить. В 1629 году, когда, пройдя через Мантую и Милан, чума проникла в Венецию, город потерял 48 % жителей^[453]. В романе Алессандро Мандзони «Обрученные» (первая публикация – 1827 г.) описывается последняя крупная эпидемия чумы в Милане, разразившаяся в 1630 году. О чуме упоминает и Шекспир в своих пьесах, хотя у него она скорее представлена как привычный контекст, требующий не объяснений, а разве что кратких отсылок («Чума на оба ваши дома!»^[454], «Ужели так легко схватить заразу?»^[455]). Только в «Ромео и Джульетте» она содействует развитию сюжета: францисканский монах, попавший в карантин, не успевает доставить послание, и Ромео не узнаёт, что Джульетта, выпив особое снадобье, не умерла, а только крепко спит, – и сам решает умереть. При жизни Шекспира чума поражала Лондон в 1582, 1592–1593, 1603–1604, 1606 и 1608–1609 годах, и из-за нее часто закрывались театры, где шли его пьесы^[456].

В 1665 году, менее чем через пятьдесят лет после смерти Шекспира, чума пришла в Лондон снова. Эту эпидемию еще спустя полвека переосмыслил Даниэль Дефо^[457]. Интерес последнего к событиям 1665 года был не просто историческим: всего за два года до публикации его романа «Дневник чумного года» (1722) болезнь вспыхнула в Марселе, погубив треть жителей. Дефо, по сути, внес свою лепту в споры о том, как лучше всего избежать очередной эпидемии в Англии. В ходе этих дискуссий появилась и книга Ричарда Мида «Краткие рассуждения о чумной заразе и о методах, которые надлежит использовать для ее предотвращения» (Short Discourse Concerning Pestilential Contagion, and the Methods to Be Used to Prevent It; 1720). Именно на основе рекомендаций Мида Тайный совет представил (а парламент одобрил) Закон о карантине 1721 года, значительно расширивший полномочия властей по сравнению с прежним Законом о карантине 1710 года^[458].

«Дневник» Даниэля Дефо повествует об уже знакомом нам влиянии бубонной чумы на настроения народа:

Тревоги людей до странности усугублялись заблуждениями того времени; мне представляется, люди тогда (почему – сам не знаю) были более склонны верить пророчествам, астрологическим расчетам, снам, ведьминским сказкам, чем когда-либо до или после. Не знаю, развилось ли это плачевное настроение в результате безумства тех людей, которые наживались на нем – я хочу сказать, наживались, публикуя всякого рода прогнозы и предсказания; но твердо можно было утверждать: люди были страшно напуганы такими изданиями, как «Альманах Лилли», «Астрологические предсказания Гэдбери», альманах «Бедный Робин»…^[459][460]

Примеры, которые приводит Дефо, прекрасно показывают, что лондонцы XVII века, как и византийцы VI века или немцы XIV столетия, полагали, что у чумы сверхъестественные причины – и такими же должны быть и лекарства. Дефо не скрывает своего скептицизма:

…Раз я говорю о чуме как болезни, проистекающей от естественных причин, то нужно считать, что она и распространяется естественным путем… И совершенно очевидно, что в случае заразы нет ни малейшей нужды в исключительном, сверхъестественном вмешательстве: обычного хода вещей вполне достаточно, чтобы осуществить все, что угодно Небу. Среди этих способов осуществления и скрытая передача заразы, неразличимой и неизбежной, и ее более чем достаточно, чтобы обнаружить всю суровость гнева Божьего, не прибегая к каким-либо сверхъестественным объяснениям и чудесам^[461][462].

Обратите внимание на феномен двойной пандемии: биологической и информационной. Мы с ним еще встретимся. Впрочем, и из произведения Дефо, и из более надежных источников, которые он цитировал, становится ясно: на самом деле он не имел представления об эпидемиологии бубонной чумы и полагал, что «болезнь распространялась при помощи инфекции, то есть при посредстве определенных токов воздуха или испарений, которые врачи называют „миазмами“; они распространяются через дыхание, или пот, или через нарывы больных»…^[463][464] Иногда, и довольно часто, мы оказываемся правы, но по неверным причинам. Историк Эдуард Гиббон родился в 1737 году, через шесть лет после смерти Дефо. И если мы прочтем комментарий Гиббона по поводу Юстиниановой чумы, данный по прошествии более чем тысячи лет после самого события, то с удивлением увидим, что Гиббон понимает причины бубонной чумы лишь немногим лучше Прокопия Кесарийского:

Ветры, быть может, разносят этот тонкий яд… Но такова была повсеместная заразительность воздуха, что чума, появившаяся на пятнадцатом году Юстинианова царствования, не прекращалась и не ослабевала ни от какой перемены времен года. С течением времени ее первоначальная злокачественность уменьшилась и исчезла; зараза то ослабевала, то опять оживала; но не прежде как по истечении пятидесятидвухлетнего периода страшных бедствий, человеческий род снова стал пользоваться здоровьем, а воздух сделался по-прежнему чистым и здоровым^[465][466].

К спасительным мерам предосторожности, о которых Гиббон отзывался весьма снисходительно, относились карантины и другие ограничения мобильности людей в то время, когда господствовала зараза. Дефо понимал важность подобных мер. «Если бы большинство путешествующих поступало именно так [путешествовать пешком… не останавливаться в гостиницах, а ночевать в солдатской палатке, прямо в поле], – писал он о вспышке болезни в 1665 году, – чуму не занесли бы в такое количество городков и деревенских домов множеству людей на погибель»^[467][468]. Кроме того, он с одобрением отмечал, что распоряжениями, которые были опубликованы во время чумы лорд-мэром и олдерменами Лондона, проводилась попытка навести порядок среди «множества оборванцев и бродячих нищих, толпящихся на каждой площади Сити и являющихся первейшим источником распространения заразы», и запрещались «все представления, травля медведей, игры, состязания с мечом и щитом в руках, пение баллад на улицах и другие увеселения, приводящие к скоплению народа», а также «публичные празднества» и «беспорядочное распивание напитков в тавернах»…^[469][470]

До сих пор часто утверждают, что именно развитие научного знания помогло человечеству изгнать или по крайней мере сдержать угрозу смертельных заболеваний. Более пристальный взгляд на исторические хроники обнаружит, что люди еще с эпохи Возрождения применяли и эффективные карантины, и социальное дистанцирование, и другие меры, которые сейчас называют «немедикаментозными», – и делали это задолго до того, как поняли истинную природу заболеваний, с которыми стремились бороться. Этого было достаточно, чтобы, пусть и не идеально, но разорвать социальные сети того времени – глобальные, национальные и местные – и замедлить распространение все еще неведомых и непредсказуемых микробов.