Отчаяние - Есенберлин Ильяс - Страница 27
- Предыдущая
- 27/73
- Следующая
Ночь накануне выступления в поход хан Тауекель провел в покоях своей любимой жены Акторгын. Да, той самой Акторгын — вдовы Хакназара, отданной теперь ногайлинцами новому хану. Он был уверен в быстрой победе и никогда еще не чувствовал себя таким могущественным. Но, садясь за утреннюю трапезу, хан получил какую-то недобрую весть. Не удостоив приглашения никого из подчиненных, он послал за своим любимым певцом и прорицателем Жиенбетом-жырау.
Сотворив необходимую молитву, хан кивнул своему везирю:
— Пусть войдет жырау!
Несмотря на то что ему едва перевалило за тридцать, Жиенбет-жырау носил большую, с яркой проседью бороду, оттенявшую его бледное, словно неживое лицо. Шапка на его голове не горела красным огнем, как в дни юности, а была из меха невзрачной каратауской лисицы. И кафтан был поношенным, протертым на рукавах. Лишь домбра, украшенная перьями филина, блестела словно новая. Чувствовалось, что знаменитый жырау специально обновил ее перед отъездом из родного Казыкурта в далекую ханскую столицу Туркестан…
Жиенбет так и не стал придворным ханским поэтом. Изредка наезжал он к хану Тауекелю. Но хан ценил его больше других, ибо не мог забыть, как скитался, гонимый по степи, и юный жырау оказал ему огромную услугу, первым из признанных певцов возвеличив его перед страной Ногайлы. Как говорится, «тот, кто первым открыл лицо невесты в день свадьбы, на всю жизнь остается для нее родным». Бурно протекала жизнь певца. Уже на следующий день после вознесения Тауекеля на белой ханской кошме жырау Жиенбет исчез, будто растворился в необозримой степи, которая одна была его постоянным домом. Поскакавшие по поручению самого хана в разные стороны гонцы так и не нашли его. Но не прошло и двух лет, как великого певца приволокли к хану на аркане, требуя суда над ним. Выяснилось, что жырау осмелился влюбиться в семнадцатилетнюю красавицу Есенбике — дочь самого богатого бая из могучего рода бай-улы. Хоть и имел Жиенбет-жырау неслыханный голос и славился по всей степи, но ничего не было у бедняка, кроме единственного коня и верной домбры. Чтобы не платить калым, жырау с согласия красавицы выкрал ее и увез в горы Индира. Посланная родственниками невесты погоня схватила беглецов, но, зная особое отношение хана к нему, отец не посмел самолично расправиться с виновным. Жырау за нарушение незыблемых законов предков приволокли на суд к самому хану.
— Что ты натворил, жырау? — сурово спросил у него хан.
— Разве может отвечать на вопросы певец со связанными руками? — ответил тот.
Хан приказал развязать ему руки, и тогда Жиенбет-жырау схватил висевшую на стене домбру и спел песню, которую до сих пор помнят в аулах:
В осенние хмурые дни, налитые летним соком,
Пьянеют бараны и косматые верблюды.
В весенние бурные дни, разгоряченные первым солнцем,
Пьянеют могучие быки и крепкогрудые кони.
Певца пьянит любовь круглый год —
В неистовый зной и в лютую стужу…
Вечно пьяный от любви, оказался я перед тобой.
Вот моя голова: убей Любовь, мой хан!..
Тауекель-хан улыбнулся.
— Как я понял, пьяны были оба, — сказал он отцу невесты. — Какая слава пойдет о тебе, если запорешь дочь вместе с зятем? И разве склеишь разбитую пиалу? А в том, что она разбита, ни у кого нет сомнений. Не лучше ли простить!..
Но все же, боясь байского гнева, жырау со своей юной женой так и не вернулись в родной аул, а стали жить особняком от людей у подножья горы Казыкурт. Прославился он тем в народе, что никогда не выезжал на богатые свадьбы. Зато не случилось в округе ни одной свадьбы безродного батыра или бедняка джигита, в которой не принял бы он участие. Даже в ханском дворце, где спасли ему жизнь, не был он частым гостем. Именно этого человека, пользующегося всеобщей любовью у простонародья, и пригласил сейчас к себе хан Тауекель. Да и по древним неписаным законам следовало перед боем спрашивать совета у вещих певцов.
Сделать это было нетрудно, ибо народный жырау прибыл вчера к Туркестану вместе с отрядом джигитов, который привел из Младшего жуза его родственник батыр Жолымбет. Жиенбет-жырау вошел и лишь слегка склонил голову перед ханом. Это было его право, и хан Тауекель благосклонно кивнул певцу:
— Садись на подушку, мой жырау!
— Я пришел по твоему зову, хан! — сказал Жиенбет, сев перед властителем. — У тебя появились какие-то заботы…
— Расскажи раньше, как ты доехал, мой жырау. Хорошая ли была дорога?
— Что певцу дорога!
— И все же расскажи. Мне не мешает знать, что говорят и думают люди в дороге.
— Да, ты прав, мой хан. Ибо самый лучший хан все равно любит слышать только хорошее. Кто же скажет тебе правду, если не я…
— Говори, жырау!
— Люди на всех степных дорогах говорят, что недоброе дело затеяно тобой, хан Тауекель. Они идут сюда по твоему зову, чтобы защитить свои города и земли от кровавого Абдуллаха. А здесь, оказывается, готовится поход на чужие города. Люди говорят, что никогда ни к одному народу не приходило счастье от владения чужим. Смерть и пожары несешь ты в Ташкент и Самарканд, где живут наши самые близкие родственники. Все это вернется сторицей обратно в степь, и будет гореть она от одного края до другого…
Хан побледнел, но ни один мускул не шевельнулся на его лице.
— Говори, жырау!
— Люди говорят, что трава даром пропадает в степи, а ее надо заготавливать на зиму для скота. Война оторвет людей от божьего дела. Джут и бескормица снова придут в нашу степь. Хану и султанам нужна эта война. Их влекут богатые дворцы и гаремы Бухары. Что людям от этой войны?!
— Говори, жырау!
— Нет, я не скажу тебе, мой хан, имена людей, которые говорят это!
— Не надо, жырау! — Хан поднял правую руку. — Их приведут сейчас сюда, и ты сам решишь, правы ли они в своих сомнениях.
Тауекель-хан сделал знак, и послышался тяжкий звон цепей. Полтора десятка стражников ввели в зал двух батыров. Руки и ноги их были закованы. Жиенбет-жырау привстал от волнения. Он узнал обоих батыров. Это были знаменитые братья-близнецы Кияк и Туяк. Только недавно хан произвел обоих братьев в мынбасы — тысячники. Верой и правдой служили они Тауекель-хану, пока склеивал он осколки Белой Орды. Жизнью своей был обязан Кияк-батыр хану. И вот теперь братья-батыры провинились перед ним.
— Вот они, люди, сеющие смуту среди воинов накануне боя! — указал на них хан. — Правильно сказано: «Из песка не склеишь камня, из рабов не составишь ханство!» Как будто одна лишь рабская кровь прольется в завтрашних битвах! Мало ли ляжет в боях «белой кости»! И можно ли без войны создать государство!
Мудрый жырау сразу определил, в чем дело. Горой возвышались среди рослых ханских стражников народные батыры. На плечах у каждого из них легко бы уселось по одному обыкновенному человеку. Несмотря на то что были они в цепях, держались оба независимо. Да и воинские знаки тысячников не были спороты с их одежды. Не так уж глуп и недальновиден был хан Тауекель, чтобы перед таким походом по-настоящему ссориться с людьми, которых любят в народе и войске…
Хан сделал знак, и стража вышла.
— Если бы я сам не знал вас, то решил бы, что звон золота эмира Абдуллаха слышится в ваших речах! — сказал Тауекель-хан, обращаясь к батырам.
— От души благодарим, наш хан, что сразу не приказали отрубить наши глупые головы! — сказал Кияк-батыр, и в голосе его послышалась насмешка.
— За этим дело не станет! — пообещал хан. — Но почему вдруг стал дорог казахским батырам покой эмира Абдуллаха? Скажи ты, Кияк?
— Мы — казахи, мой хан!
— Ну и что?
— Мы — простые казахи, и нам ни к чему чужая земля!
— А Абдуллах?
— Пусть только сунется он сюда со своими лашкарами, и ты знаешь, что его ждет. Не раз мы встречали его уже в своих городах. А чужих городов нам не надо. Не мы одни — так говорят люди со всех четырех сторон степи!
- Предыдущая
- 27/73
- Следующая
